Паранойя. Почему мы?

Впрочем, вывод очевиден: потому что сам ни черта не помнит, потому что для него это все ерунда, не стоящая внимания – вот поэтому и задает свои осторожненькие, вежливенькие вопросы. В этом вся разница: то, что я собираю по крупиночкам и бережно храню, как самую дорогую ценность, для него всего лишь «если ты помнишь?».

– Что бы ты там себе не напридумывала, завязывай! Просто, бл*дь, прекращай! Не придирайся к каждому слову! Я не умею их подбирать,  – цедит он тихо, приблизившись почти вплотную. От его горячего дыхания, обжигающего щеку, меня бросает в дрожь, а от запаха: смеси сигаретного дыма с цитрусами, мятой и чем-то таким очень терпким, мужским, внутри начинает поднывать. Мне хочется вжаться в дверь и попросить отодвинуться, но вместо этого растягиваю дрожащие губы в кривой усмешке и хрипло выдавливаю:

– Когда тебе надо, ты очень даже умеешь, Серёжа. Особенно, если хочешь съездить кому-то по ушам.

У Долгова вырывается обессиленный смешок.

– Не спорю, Настюш, умею, – соглашается он. – Но когда дело касается правды, превращаюсь в косноязычного барана, а уж на коленях и вовсе стоять впервой.

– А это ты типа на коленях? – моя очередь насмешничать.

– Не похоже? Надо лучше стараться?

– Хоть старайся, хоть нет, мне абсолютно все равно. Оставь меня, ради бога, в покое! Ты меня просто бесишь! – отрезаю, задыхаясь от его близости.

– А вот ты, Настюш, врать совсем не умеешь, – отзывается Долгов с мягкой усмешкой.

– Оно мне надо – врать тебе? – вновь завожусь с пол-оборота. – И, если уж на то пошло, из-за тебя я врала всем и каждому очень даже успешно.

– Просто они тебя не знают, – заявляет он с такой уверенностью, что меня трясти начинает.

– А ты знаешь что ли? – издевательски уточняю, повышая голос.

– И я тоже не знаю, – вздыхает он тяжело и, понизив голос, шепчет, вызывая озноб по коже. – Если бы знал, знал бы, наверное, и как к тебе подступиться, и что сказать, не боясь, еще больше все испоганить и сделать хуже. Но я, видишь, какой идиот…

– Хватит уже! – обрываю его, не в силах слушать эти откровения. – Я тебе все сказала. Можешь, ты, наконец, отстать от меня?!

– Не могу, Настюш, – качает он головой и смотрит так, что все внутри переворачивается. – Люблю тебя, как ненормальный. И, несмотря на то, что все уже «сто тысяч раз» было… как с тобой – никогда. После тебя все эти «сто тысяч» ни о чем. Ты – единственная женщина в моей жизни, которую я боюсь потерять, без которой не представляю свое будущее.

– Замолчи! Не хочу слушать этот бред! Ты о какой любви мне здесь говоришь? – захлебываюсь злостью и болью. – Ты что, вообще о ней можешь знать?! Ты…

– Настя, выслушай меня, пожалуйста, – касается он моих плеч ладонями, отчего меня будто двести двадцать прошибает, и все пробки вылетают к чертям собачьим.

– Не трогай меня! Не смей даже! – отшатнувшись, отталкиваю его руки. – В гробу я такую любовь видала, понял?! Останови машину.

– Прекрати истерику! – цедит он сквозь зубы, судя по выражению лица, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не повысить голос.

– Останови, я сказала! – кричу истерично. К счастью, Гридас, немедля, сворачивает на обочину дороги, иначе я не знаю, что бы сделала. Меня опять захлестнуло такой  звериной злобой, что я едва могла соображать.

– Пересаживайся в другую машину или я пойду пешком! – требую, дрожа от ярости и едва сдерживаемых рыданий.  Долгов с шумом втягивает воздух, явно что-то хочет сказать, но в последний момент передумывает и, смачно выругнувшись, покидает салон. Когда за ним со всей дури захлопывается дверь, внутри меня будто срывается спусковой крючок.

Задрожав, зажимаю рот ладонью и, отвернувшись к окну, плачу. Мне настолько плохо, что уже все равно, что на меня то и дело обеспокоенно поглядывает Гридас. Не могу держать в себе эту тяжесть, эту безысходность и безвыходность. Такое чувство, будто меня валуном придавило и как ни барахтаюсь, легче не становится. Хоть бы какая-то определенность, но нет: знаю, что не могу без Долгова, но и с ним всю наизнанку выворачивает. Это невыносимо.

– Слушай, Настасья, – нарушает вдруг неловкую тишину Гридасик, когда я понемногу начинаю успокаиваться.

Вскидываю на него горящий, предупреждающий взгляд через зеркало заднего вида. Гридас заметно тушуется, видимо, правильно расценив мой посыл, но, тем не менее, продолжает:

– Я знаю, что ты через многое прошла и имеешь право сейчас истерить…

– Истерить? – обалдев, уточняю, повысив голос.

– Возможно, я не так выразился.

–Возможно, тебе лучше выполнять свои обязанности, молча! Насколько я помню, за советы и психотерапию тебе не платят, – отрезаю, взбесившись от этого снисходительно-пренебрежительного «истерить», будто все мои причины не стоят и выеденного яйца, а вот у Серёженьки – у него, конечно же, все серьезно и разыгрывать карту жертвы – его прерогатива.

Правда, уже в следующее мгновение мне становиться ужасно стыдно за свой срыв.