Паранойя. Почему мы?

– Время покажет, Насть, – заявляет он на полном серьезе. – Да ты и сама все знаешь. Даже, если вот здесь, –  Долгов касается пальцем виска, – говорит тебе, что не можешь любить такого, как я. Вот тут, – хлопает он себя по груди, – бьется ради меня. А бороться с самим собой – это бессмысленная война, Настюш: даже, если выиграешь, все равно проиграешь.

Он, как ни в чем не бывало, стягивает с себя футболку, а затем штаны. Я же смотрю на его похудевшее, но ставшее более рельефным, тело и едва могу связать два слова от столь высокопарного заявленьица.

– Ты – кармический идиот, если думаешь, что у тебя есть хоть какой-то шанс, – цежу взбешенно, Долгов хмыкает.

– А мне, Настюш, либо кармическим, либо сдохнуть, – отзывается он с невеселой усмешкой и скользит по мне ласковым, полным тоски, взглядом, от которого внутри все переворачивается и становится нечем дышать.

– Пошел ты со своим пафосом! Жил без меня все эти месяцы и ниче – не помер! – выплевываю раздраженно, пытаясь скрыть слезы и пробить эту стену терпения, и смирения, задевающую меня за живое.

Долгов в очередной раз поджимает губы и снова, молча, кивает. Несколько долгих минут мы просто смотрим друг на друга. Между нами такая гигантская пропасть, что не переплыть, не переехать, однако, какая-то тонкая, призрачная ниточка, натянувшаяся до предела, не дает развернуться и уйти. Оборвать бы, но не получается, как ни стараюсь.

– Всё, Насть? Или скажешь что-то еще? А то я хочу душ принять, – находит-таки Долгов в себе силы прервать наш немой диалог. Вздрогнув, отвожу взгляд и, помедлив, разворачиваюсь, чтобы уйти. Сказать мне действительно нечего, разве что только:

– Хватит бухать! Смотреть на тебя тошно.

Как ни странно, Серёжа, будто прочитав мои мысли, хоть и возвращался поздно, но ночевал теперь всегда со мной под одной крышей и больше не пил. Правда, был настолько взвинченным, что я уже даже не знала, какое из зол хуже, и старалась лишний раз не попадаться на глаза. Для спокойствия мне вполне хватало, чтобы Долгов просто находился в соседней комнате и занимался своими делами. Непосредственный контакт воспринимался мной слишком остро и, если честно, не всегда адекватно. Я вроде все понимала: и что перегибаю, и что в этом нет никакого смысла, но ничего не могла с собой поделать. Поэтому предпочитала держаться подальше. Впрочем, как и сам Долгов.

 Однако, сегодня мы весь день в пути, буквально бок о бок, в паре сантиметров друг от друга. В удушливом молчании и зудящим под кожей напряжении: когда что-то хочется сказать, но не знаешь что, а главное – зачем.

Гридас первые полчаса еще как-то пытается разрядить обстановку, но вскоре, глядя на наши окаменевшие, безучастные лица, умывает руки. Долгов курит сигарету за сигаретой, то и дело сверля меня задумчивым взглядом. Это ужасно нервирует. Я пытаюсь сконцентрироваться на пролетающем за окном степном пейзаже, но постоянно возвращаюсь к отражению Долгова в стекле и злюсь. Неимоверно злюсь.

На что?

Если бы я только знала. Попытаться же проанализировать себя и свои чувства, пожалуй, страшно, ибо я даже не сомневаюсь, выводы будут неутешительными. Да и не хочется мне, если честно. Мне вообще ничего не хочется. Я перестала понимать, ради чего я живу, зачем. Мне не интересно, что там впереди. Наверное, стоит признать, злость на Долгова – единственное, что не дает скатиться в тотальную депрессию, когда тупо лежишь, смотришь в потолок и тебе настолько плевать на все вокруг, что даже самоубийство кажется слишком энергозатратным, чтобы подняться с кровати.

Конечно, я понимаю, что гнев – это не выход, но, если исходить из теории Кюблер – Росс о пяти стадиях горя, кажется, все в рамках нормы. Главное – не свихнуться от таких норм, а то по ощущениям я очень близка к дружбе с аминазином.

– Долго еще ехать? – не выдержав – таки, спрашиваю, продолжая смотреть невидящим взглядом в окно. Повернуться отчего-то не хватает смелости.

– Примерно полчаса, – отвечает Долгов севшим за несколько часов молчания голосом.

– И куда? – продолжаю допрос только, чтобы не возвращаться в эту звенящую, удушливую тишину.

– К Михалычу – моему отчиму. Если помнишь, я тебя прошлым летом к нему на пасеку привозил…

– Я все помню! У меня в отличие от тебя это не стотысячный раз, чтобы забывать, с кем я и куда езжу по ночам, – огрызаюсь, моментально вызверевшись.

Долгов, видимо, не ожидав такой реакции, несколько долгих секунд смотрит на меня немигающим взглядом. И да, я понимаю, что мне можно смело крутить у виска, но я не могу справиться с вдруг вспыхнувшей во мне болью.

Что это значит «если ты помнишь?»?! Что это, мать твою, значит?! Ты – мой первый мужчина, мужчина, от которого я ждала ребенка, из-за которого пережила такое, что и в кошмарном сне не присниться. Я люблю тебя, в конце-то концов! Как я могу не помнить?! Как?