Пангея

Софья казалась еще совсем молодой — тонкая, почти мальчишеская фигурка, короткая стрижка, — и чтобы отогнать от себя дурную мысль, что женщина эта ушла из жизни сама, они не сговариваясь устремили взоры к концу страницы, где обычно указывается возраст ушедшей и причина ухода. Пятьдесят четыре года, рак, слава богу, здесь хотя бы все чисто. Хотя рак — это ведь кара Божья, воздаяние по заслугам уже при жизни, первый круг ада — так что можно особо уже и не потеть, приговор ясен.

— В вашем вопросе, — спокойно ответила она, — содержится как минимум три других, а именно: первый — являюсь ли я причиной смерти, о которой вы упомянули; второй — связано ли хоть как-то мое, как вы выразились, счастье с этой смертью, и, наконец, третий — ответственна ли я за то, что этот человек меня любил. На какой из этих вопросов я должна ответить?

Петр и Павел переглянулись: упрек был справедливым.

— Давай с ней покороче, — зло предложил Петр, — она конченая сука, не видишь?

— Отвечайте по-порядку, — как будто назло ему проговорил Павел, — мы вас слушаем.

— Я не виновата в его смерти. Для того, чтобы начать новую жизнь, его смерти не требовалось. Я уехала к новому мужу в другой город, и, наконец, мы не должны отвечать за то, что кто-то любит нас, даже если эта любовь безумна и угрожает любящему человеку.

— А как он вас полюбил? — спросил Петр. — Здесь не написано.

— Извольте, — начала заносчиво Соня.

— Я не понимаю, — перебил ее на первом же слове Павел вопросом, обращенным к Петру, — она что, не боится попасть в ад?

— Я жила в аду всю жизнь, — со спокойной надменностью проговорила Соня, — и хуже, я думаю, мне уже не будет.

Петр и Павел переглянулись. Может быть, она сумасшедшая, тогда ей в другую дверь?

— Давай отправим ее в ад без предварительного слушания, — предложил Петр и потеребил висящий у него на груди перевернутый крест.

— Вас интересует, как меня полюбил Ефим Соровский? — переспросила Софья, словно услышав его предложение. — Как полюбил меня этот сумасшедший? С размаху. Море ему было по колено. В один прекрасный апрельский денек. Желтый, словно залитый лимонным соком. А что?! Знаменитость, петербургский театральный критик — золотое перо, кумир города, продуваемого ледяными даже весной ветрами! Любимец женщин, старух, всех местных алкашей, стражей порядка, трамвайных контролеров и даже отставных номенклатурных работников. Для него полюбить безумно было все равно что напиться ключевой воды, раз — и готово, круговорот, вихрь. Он же был алкоголиком, наркоманом, безудержным гулякой. Носил, как Маяковский, желтую кофту. Ему было сорок пять, а мне восемнадцать. Молодая кровь, молодое тело, молодые мысли, жизнь впереди!

— Дьявольское искушение, — не сговариваясь констатировали апостолы, — все понятно.

— Он жил тогда в большой, многократно затопленной соседями пыльной квартире в Петербурге с отстающими от стен обоями в тусклых желтых лилиях, где после веселых посиделок спали вперемежку знаменитости и никому не нужный человеческий хлам. Меня, совсем еще девочку, на одну из таких гулянок привел мой друг, будущий сокурсник, привел как свою девушку, а Ефим в тот же вечер словно помешался, только со мной и говорил, только на меня и смотрел, и сказал, что последует за мной повсюду и до конца своих дней будет служить мне. Он писал мне стихи…

— Стихи?! — встрепенулся Павел. — Я знаю, что если стихи были хорошие, то она устоять не могла.

— Ты готов выслушивать эти подробности? — перебил его Петр. — Каждый день одно и то же! Стихи, не стихи. Это что, аргумент?

— Мне тяжело, но я должен выслушивать, — словно очнувшись ото сна, промычал Павел, — грешен был, вот и должен. Такое послушание. А для тебя, грешника, это еще и благодать Божья — за отречение выслушивать небылицы.

— Может быть, хватит уже? — с готовностью предложил Петр.

— Не мечтай. Нельзя. Надо искупать на всю катушку. Пусть говорит как можно подробнее, что уж там! — возразил Павел. — Хотя искупать должен ты, трижды отступник — продолжил он, а мучаемся мы оба! Разве справедливо это? По-христиански?! Ну да ладно… Он сам, говоришь, воспылал к себе огнем страсти? — обратился он к Софье.

— Он брал меня как крепость, и к двадцать второму апреля уже взял — продолжила Соня. — Кто-то отбил у него жену, и он словно с ума спятил. Кружил мне голову, обдавал то кипятком признаний, то льдом равнодушия, выл в моих объятиях, знакомил со знаменитостями, дарил астры. Он писал сумасшедшими рифмами — у него был старший друг, Иосиф Маркович, поэт, в Москве, не в Питере, и этот Маркович провел его когда-то к богемных людям, чьи имена не сходили тогда с уст. Кажется, этот Маркович и увел у него жену, Елену, — причуда старости, я думаю, и тут подоспела я, как ложка к обеду. Правда, многие женщины хотели тогда оказаться на моем месте. Несмотря на весь кошмар его жизни. Огромные серые глаза, жесткий полуседой бобрик, впалые небритые щеки, стихи Сафо, которые он когда-то перевел и любил теперь декламировать.

— Я не люблю Сафо, — вставил Павел, — лесбийская тема меня не греет.