Пангея

Голощапов закурил, несмотря на то, что Лидуся предупредила — не курят здесь, — и отошел к окну. Боль? Как он ее переносит? Нужно было понять. Все меркло перед болью — он знал это отчетливо. Вначале вроде сильные хорохорятся, изображают героев, но со временем боль становится сильнее любого героя, даже самурая, который знает про боль все досконально и поэтому умеет заговаривать ее. Вот она только шевельнулась, эта боль. Или резко пронзила, и сразу колотится сердце, а иногда и слезы, никого не спросившись, лезут из глаз, и быстро наступает ночь, и не скроешься от нее, даже от себя можно уйти, позабыться, принять дурман, но от сильной боли разве уйдешь надолго — только морфий или что-то поновей, и вот уже нет тебя, скоро так нет, а есть только дурь и адские сны, если не заслужил другие, и стальное жало, ворочающееся в тебе и рвущее в клочья все, чем был ты сам. Он-то это знал, он по молодости крепко попадался. Да и Лот, прежде чем приблизить, испытывал его, подтравливал, чтобы в муках Семен проболтался.

— Когда язвы пойдут, я обращусь к вам и спрошу с вас, — сухо сказал Голощапов. — Может, вы и заразили, а пока к вам другое дело.

Тон его смутил присутствующих, улыбка съехала с лица Нур — и все сразу сухо заговорили о деле, под мерное и мирное кивание Костиной головы, который то ли дремал и кивал своим сладким грезам, то ли слушал и сверял факты со своим ощущением.

— Да ты уснул, старик! — не выдержал Голощапов. — Зачем вы притащили меня к этому козлине?!

— Не сплю я, — мирно прошелестел Хомяков, — слушаю вас, слушаю и вижу, что беда ваша не так страшна.

— Понимаешь, — тепло и по-дружески говорил Аршинов, — мы Платона давно знаем, Нур совсем близко знает, любовь была у них, и он очень ей помогает. И он был хороший парень, пытливый. Сын Лота, незаконнорожденный, но единственный, сильный — и Лотовы люди, вон Семен наш и другие, очень на него надеялись, что он изменит все и придет во власть. Семена не очень-то к нему и пускали, понимаешь, но издалека он видел и знал, что правильно все развивается и можно уже затевать большое изменение. Платон-то никого из старых не обидит, он же свой, из семьи.

— Как не пускали — пускали, — тихо поправил его Хомяков, — другое дело, не понравился он ему, опростоволосился пару раз. Но это же бывает.

— Вы что ему такое наплели, — взревел Голощапов, — вы все разыгрываете меня, да? Откуда он все это знает?!

Даниил пожал плечами:

— Да черт его знает, — и быстро осекся.

— Я ж тебе говорил, видит он.

— Ты понимаешь, — перебила его Нур, обращаясь к Косте на «ты», — он — прекрасный, чистый, горячий, как огонь, и твердый, как кремень. Но в нем нет никакого желания, он ничего не видит вдали, близорукий, а для того, чтобы все изменилось, он должен захотеть.

— Ты же видишь, — опять заговорил Даниил, — он сидит целыми днями и разглядывает порнуху. И все. Говорит: не морочьте мне голову, это и есть то, что нужно людям. Мне, говорит, скучно придуриваться, что я серьезный, ради вашего успокоения.

— Ну-ну, — прошелестел Хомяков.

— Раньше он много читал, писал даже, строил планы, вокруг него было много сильных людей, офицеров, генералов из старой гвардии, всегда любивших Лота, сохранивших себя для будущего служения, для Платона, а он теперь никого не хочет видеть, долго уже не хочет ничего обсуждать, спит до полудня, жрет, как боров, хотел жениться — раздумал. Лотом я не стану, говорит, Лот уже был, мать моя спортсменка была прекрасная, так какие победы мне светят после ее побед? Стихи я слагать не умею, Бог не дал. Ничего мне Бог не дал, говорит. Но не грустно, а просто, чтобы отстали.

— Он запахов больше не чувствует, — добавила Нур, — я подарила тут ему древние курения, от которых грезят даже слепорожденные, а он зажег одну из вежливости да и тут же забыл.

— Но он же хочет новый самолет купить и изо всех сил мечтает на следующее лето поехать опять в Блэк-Рок, — опять вмешался Хомяков. — Многотысячное факельное шествие в пустыне, паломничество для богатых, автобусы в форме каравелл, крокодилов, марсианских тарелок, барочные костюмы, вот-вот, я вижу, как он идет с какой-то девушкой, обряженный в белоснежный костюм Людовика, соболиная мантия, а на улице пятидесятиградусная жара! Навстречу ему катится лазоревый человек-шар, весь в блестках, и к ночи густой дух марихуаны поднимается до небес, и все идут к деревянному храму исповедоваться, я слышу его исповедь. Это ведь он построил деревянных храм, не знаете?

— А что он говорит на исповеди, старик? Или ты бредишь? — не выдержал Голощапов.

— Как же я могу тебе рассказать о его исповеди? — неожиданно жестко ответил ему Хомяков. — Это ты, может, бредишь?

— Это я виновата, — признала Нур, — это я рассказала Платону о «горящем человеке», о паломничестве, о жарком, колеблющемся в воздухе золотом песке. Но он был очень счастлив там, в этом пекле, его не смущал запах пота и пивные банки, он замирал от фантастических представлений и кожей чувствовал близость с десятками тысяч человек!