Пангея

Лидушка, дочка Ханны и Лаврика Верещагиных, тоже появилась от знакомых знакомых: он зашел к тарусским друзьям на чашку чая, глядит — светлое такое существо, нетронутое, ну и полюбил. После Сони он уж заслужил и невинности, и преданности, и страстной, самозабвенной любви. Потом, когда узнал, что родитель ее Верещагин, тот самый, что переехал Марковича, даже и не поперхнулся: Иосиф тот еще был учитель, увел у него первую жену. Со временем оказалось, что это была еще самая небольшая печать от него. Хуже было дальше, когда, пытаясь загладить вину перед учеником, он пустил его по ложной стезе, порекомендовав сначала музейным критиком, а затем и устроив в музейные начальники. Но сейчас об этом говорить нечего — нету ни Иосифа, ни Леночки, ни Сони, нету Ефима Соровского, а есть Лидусик — дочка очень перестрадавших и теперь уже по-настоящему близких людей, смирившихся и чисто живущих. Через свою вину перед Соровским Хомяков простил Лаврика, любил подолгу поговорить с ним, и кошку их Монику, которой, казалось, износу нет — лет уж двадцать живет она на свете, и никакой хвори, — много раз оставляли ему на присмотр.

Лидушка принимала посетителей в длинной цветастой юбке, в хлопчатобумажном платке с кистями, худенькая, легкая, с аккуратненьким круглым животиком. Он молился вполголоса по ночам, когда все спали, разговаривал с образами, что стояли на столе, покрытом белой скатертью. В один из октябрьских уже холодных дней он принял гостей, предварявших визит Платона: размалеванную во все цвета радуги Нур — так что ж, старая испанская знакомая, нечего чураться — ходили вместе и куролесили, — раздавшегося и опухшего Голощапова и самого Даниила, организовавшего эту затейливую встречку.

Для начала Хомяков рассказал им про Симеона, чудотворящего человека, видевшего все наперед и умевшего без малейшей запинки читать мысли тех, кто к нему обращался. «Руки у него страшно кровоточили, стигматы воспалялись, но кровь его пахла травами и сладостью ягод, а не запахом нутряной жидкости. Слабый всегда был здоровьем он и сызмальства мечтал только об одном — Господу служить, так близок был ему Христос, которого и я видал, и Даня, и Нур тоже. Я ведь не ошибаюсь, мы знакомы?» — для проформы уточнил он у Нур.

Нур почему-то заплакала в ответ и крепко обняла его.

Во время рассказа о Симеоне Голощапов ухмылялся, показывая не только страшную гниль отремонтированных зубов, но и кромешную черноту, заполнявшую его до краев. Принимал Хомяков их не как страждущих, а как добрых знакомых, пришедших просто потолковать о том о сем, Лида накрыла стол с вареньем, диким медом, хлебом, заварила мяту — все, что они ели, им приносили — ну куда еще идти в магазин, если дом полон то яйками, то хлебами, однажды рыбы привезли совсем свежей, утром еще выловленной в Оке, так Костя не ел ее, крестился, говоря: «Живая она еще, это только плоть ее заснула, а душа теплится».

Угощение было простое, но вкусное, избалованный разносолами Голощапов уплетал за обе щеки, Нур от меда хохотала и румянилась — отчего-то всегда яство это вызывало в ней неодолимое веселье, Даня не отставал, наворачивал и, насытившись, беззаботно и легко разговорился о Мухе, даже фотографии доставал, за что-то в тысячный раз благодарил Константина, словно хмельной: жили «девочки» — так он называл дочь и бывшую жену — в своем далеке мирно и солнечно, несмотря на непроходящую грусть, но что уж тут попишешь.

— У вас, Семен, язвы скоро проступят, — грустно сказал Хомяков, глядя полуприкрытыми глазами на руки Голощапова, — что-то, как сказали бы медики, с обменом, но я скажу иначе: много накопилось такого, что отравляет.

Голощапов хотел по привычке съязвить, но осекся: да что за мракобесие такое! Какие язвы? Где?

— Типа псориаза, только не будут зудеть, а будут кровить, лопаться и болеть отчаянно. Траву вам нужно пить, горькую, уже сейчас, тогда собственная горечь начнет делаться слаще. А вы вместо травы сладкое лопаете, сегодня на завтрак съели несколько эклеров.

— Болеть? — повторил за ним Семен. — Кровавые язвы? Эклеры? Где, я спрашиваю, где именно они проступят? И до какой степени больно? Я буду обезображен? На лице?

— Везде, батенька, — грустно сказал Костя, — и я пока не понимаю, как они могут пройти. Вы плохо переносите боль?