Память девушки

Внутри пространственно-временных рамок, которые я для себя установила – пять месяцев в Нормальной школе в Руане, – мелькают силуэты других студенток. Их становится всё больше и больше, словно внутри этих конкретных границ из одной ячейки памяти, которая десятилетиями была закрыта, лавиной хлынули воспоминания. Возвращаются имена и лица тех, про кого я, возможно, думала, почему они здесь, рады ли они быть в этом месте и хотят ли стать учительницами.

Как воспринимали меня другие девушки с курса Профессиональной подготовки – Аннетт С. из маленького городка Ла-Вопальер, Мишель Л. из Гравеншона, Анни Ф. с улицы Арзен в Руане, дом возле магазина «Манюфранс»? Что они знали обо мне так, что я не догадывалась? Действительность других – ничто по сравнению с тем, чего они, эти другие, не знают и от чего у них бы глаза на лоб вылезли: «Кто бы мог подумать…», «Прямо не верится…» и т. д. – так почему же она волнует меня сейчас, когда я пишу? Всё просто: она была основой моих отношений с миром в то время, когда мы были вместе, группой, составом будущих учительниц, частью которого – подозревали ли они об этом? – я никак не могла себя ощутить.

«В конце концов, я это выбрала. Но действительно ли я сама выбрала это – другой вопрос. Тебе не кажется, что мы в основном идем на поводу у обстоятельств?» Письмо от декабря 1959-го.

Когда в прошлом году я начинала писать, то даже не предполагала, что застряну на периоде обучения в «Норме». Я понимаю, что мне нужно было оживить девушку, которая взяла на себя обязательства – подписала договор на десять лет – и ввязалась в дело, которое ей не подходит; поднять вопрос, который так редко звучит в книгах: как все мы в начале взрослой жизни справляемся с этой обязанностью как-то зарабатывать на жизнь, с выбором и, наконец, с ощущением, что мы на своем – или не на своем – месте?

Зима. Практикантка, выходящая из дверей начальной школы Мари-Удемар, хочет умереть. Или – что равнозначно – перестать быть той девушкой, у которой проступают слезы под взглядом черных глаз старой дамы, воплощения идеальной учительницы, когда та говорит ей при другой практикантке: «У вас нет к этому призвания, вам не дано быть учительницей». Тот факт, что среди студенток «Нормы» у этой женщины репутация злыдни и все боятся попасть на стажировку к ней в класс, ничуть не уменьшает ужаса от ее слов, в которых мне сразу слышится истина. Истина, открывшаяся несмотря на меня и все мои усилия: подготовить уроки по чтению и письму, придумать рождественскую сказку, нарисовать оленя и домик в снегу. Куда деться от этой правды: я не подхожу, не гожусь для дела, которым занимаюсь?

Затем я вижу, как эта девушка укрывается в ближайшей церкви, Сен-Годар, прежде чем вернуться в Школу, где другие девушки, в отличие от нее, счастливы наконец-то работать с учениками и в восторге от возможности свободно выходить в город.

Инспекция в конце практики – инспектор, директор школы и образцовая учительница сидят рядком у окна и болтают, пока я вешаю картонку с новыми словами для урока чтения – меня не спасет. Лучшая ученица, которую я вызываю в конце урока, путает глаголы «есть» и «ехать» и говорит, что «пастушок – это такая палка». Она готова разрыдаться из-за своей ошибки, и на ее маленьком расстроенном личике я с болью читаю подтверждение собственной никчемности.

Хотя на протяжении многих лет, вспоминая эту ледяную женщину, ее странно расширенные глаза, тонкие губы, аккуратные зубы и элегантный вид, я была готова ее растоптать, должна признать: именно она своим вердиктом – тогда звучавшим бесчеловечно – если не спасла меня, то уж точно помогла сэкономить кучу времени. Она входит в число людей – в основном не самых приятных, – которые, как мне кажется, сами того не желая, изменили ход моей жизни.

Что касается Р., то она удачно заболела, как раз после того как завалила урок по грамматике, и не смогла завершить практику в одной пригородной школе. Быть может, именно общие неудачи при встрече с реальностью этой профессии сблизили нас в начале нового семестра в январе 1960-го? Так что в итоге наши мысли и устремления слились воедино, породив совершенно особый дух сообщничества, исходной точкой которого можно считать эту сцену: мы, как две пчелки, набиваем полные карманы карамелек, леденцов и шоколадного печенья, которые студенческий союз Школы хранит в соседнем классе, и по обоюдному молчаливому согласию уходим не заплатив. Очень скоро мы повторяем эту схему – но уже с мерами предосторожности, памятуя о громких криках главы студсоюза, обнаружившей кражу, – с детским восторгом, не осознавая, что попираем моральные принципы, которые по идее должны насаждать. А возможно, и осознавая.