Память девушки

Могу предположить, что под «событиями» она подразумевает лагерь, Г. и поступление в Нормальную школу. Одно можно сказать наверняка: девушка, которая с удовольствием пишет: «Англия – это страна спокойствия и стабильности. Трава здесь зеленая-зеленая, люди любят светлые оттенки, розовые пирожные и нежные песни, как у Перри Комо», больше не оторвана от мира. Пусть у нее по-прежнему нарушен аппетит и нет месячных, она постепенно выходит из своего оледенения.

Годы спустя я узнаю, что такое «хороший вкус», и, оглядываясь назад, пойму, что лакированные, позолоченные интерьеры Портнеров без старинной мебели, библиотеки и вообще книг (не считая подборок от журнала «Ридерз Дайджест») – это типичный стиль нуворишей. Но девушка из 60-го, должно быть, считала, что попала в мир роскоши. Гостиная с тяжелыми портьерами, двумя мягкими диванами друг напротив друга, огромным телевизором, журнальными столиками и барным шкафом. Кухня, оборудованная приборами, которые она раньше видела только на витринах: электроплита, холодильник, посудомоечная машина, тостер, миксер, – пришел ли ей на ум фильм Жака Тати «Мой дядюшка»[42], который она смотрела год тому назад и ни разу не засмеялась? – сияющая ванная, розовый унитаз, телефон цвета слоновой кости на резной тумбе у входа. Она впервые в жизни лежит в ванной, и к ней возвращается утраченная способность получать удовольствие от настоящего. Она двигается, дышит, ест и спит в этой обстановке, привыкает пользоваться новыми предметами, и это позволяет ей безропотно выполнять работу, которая ей категорически не нравится. Работа эта весьма далека от простой «помощи по хозяйству», как было заявлено в «Международных отношениях» – организации, через которую она нашла это место, – и состоит в следующем:

– ежедневно: вымыть посуду и полы в кухне и малой гостиной, начистить ванные и туалеты «Аяксом», пропылесосить все помещения (кроме лестницы – там подмести);

– раз в неделю: отполировать порог у входной двери, натереть до блеска медные изделия, погладить белье.

Тут память тоже беспощадна.

В общем, погружение в более обеспеченную среду заставило меня примириться со своим положением, которое мой отец, когда я вернулась во Францию, описал так: «По сути ты в Англии служанкой была!» Эта фраза, пусть и произнесенная в шутку, глубоко заденет меня как унизительная правда. Даже притом что я прибегала ко всем уловкам, которые словно сами напрашиваются, когда находишься в положении прислуги: простыни и покрывала не гладить, а сложить в стопку и лишь слегка пройтись сверху утюгом, стеклянный столик чистить, плюнув на него, – что угодно, лишь бы освободиться к полудню.

Моя решимость «овладеть английским в совершенстве», которую я выражаю в первом письме – где сообщаю, что читаю «Дейли Экспресс», начала роман «Шоколад на завтрак» американской писательницы Памелы Мур, «новой Саган», и сходила на фильм «Лига джентльменов», – быстро улетучивается. Последней каплей становится даже не то, что занятия в пригороде сложно посещать – всего один вечер в неделю, – а то, что в библиотеке в Финчли можно брать современные французские романы. В письмах она говорит об «угрызениях совести оттого, что я утопаю во французской прозе» и приводит список прочитанных книг – все они относительно свежие:

«Изменение», Бютор;

«Последний из праведников», Андре Шварц-Барт, «шикарная книжка»;

«Удары судьбы», Роже Вайян, «меня зацепило»;

«В тупике», Бернар Прива, «понравилось»;

«Особенная дружба», Роже Пейрефитт, «скучновато»;

«Обед в гостях», Клод Мориак;

«Дети Нью-Йорка», Жан Бло.

Эта неспособность сопротивляться удовольствию от погружения в свой родной язык, вероятно, усиливалась тем, что я постоянно и повсюду была окружена языком чужим. Моя изначальная решимость – явно без особого желания, достаточно вспомнить, в какой ужас повергла меня сама мысль о том, чтобы «думать на английском» (этим хвасталась одна девушка на занятиях), – рассыпалась в прах, когда в Англию приехала Р. и поселилась в семье в миле от Портнеров.

Я так и не дочитала книгу Памелы Мур, которая, согласно Википедии, в 1964 году покончила с собой.

Р. – единственная из моих «подруг юности», то есть того периода, когда я еще не заняла своего места в обществе, не вышла замуж и не стала работать по профессии, – от кого у меня не осталось ни одного снимка, кроме сделанной в октябре 1958-го выпускной фотографии нашего «философского» класса, где нас с ней разделяет два ряда. Она сидит в первом, руки сложены на платье одна поверх другой. На лице, обрамленном короткими русыми волосами и сегодня кажущемся мне каким-то лунообразным и холодным – не улыбка, а ее любимая гримаска, которую я часто у нее видела, – смесь насмешливости и самодовольства. Сидя она выглядит выше, чем была на самом деле – метр пятьдесят восемь, – и, если присмотреться, видно, что ее прямые, сведенные вместе ноги, касаются земли лишь носками полуботинок на плоском ходу.