Падает снег

Так многое изменилось, но мое содрогание перед его непонятной, пугающей и агрессивной мощью, перед его непредсказуемостью (тут я вспомнила нашу первую ночь, и как он почувствовал, что я вернусь), перед ни на что не похожим алгоритмом его мышления, – и трепет мой перед всем этим остался прежним. Да ведь он, все же, психопат, мелькнула едва заметная мысль, но теперь она меня совсем не пугала и не останавливала, а наоборот – подстегивала ускорить шаг. Да и пусть, что мне? Мне ведь нужен этот человек, какая разница, кто он: психопат или обычный мужчина?

В последний раз глянув на часы – без четырех минут три – я прилипла к решетке всем телом. Шириной пробел в кирпичном ограждении как раз был с полметра, не настолько широко, чтобы меня заметили издалека, но и не слишком узко; высотой – метра в три, и заканчивался острыми наконечниками, дабы образумить желающих сбежать. С неба, кажущегося низким и тяжелым от скопившихся в нем осадков, тихо и робко падал чистый снег. Крохотные изящные снежинки мягко ложились мне на шапку, на вязаный шарф и голые руки, впившиеся в железные прутья решетки. Падает снег, падает снег, шептала я тихонько себе под нос, пристально наблюдая за внутренним двором клиники и за боковым выходом из нее в виде высоких стальных дверей на тяжелых засовах.

Этот снегопад был таким же нежным, как в тот желтый теплый вечер первого декабря, когда я все ходила по двору и не могла заставить себя улыбнуться. Я тогда была очень несчастлива оттого, что меня никто не понимал и понимать не желал, что окружающим было легче отгородиться от меня и моей депрессии, чем признать, что я страдаю не из любви к страданиям, а потому что мне действительно изранили душу. И даже самые близкие люди не могли мне помочь ничем, кроме глупой фразы «время лечит» и похлопывания по плечу.

Я не думала тогда, что если человек от тебя уходит, надо пожелать ему счастья и смириться, и поскорее заново научиться жить, верить людям, любить. Я не понимала тогда, что настоящее горе – это не когда тебя бросают, уверенные в том, что так будет лучше, а настоящее горе вот оно – когда точно так же потом поступаешь ты сам… ты сам поступаешь так, если не хуже, и потом вдруг понимаешь, что ты ошибся, и сердце проваливается от страха, что нельзя уже будет ничего исправить, что ты упустил нечто очень важное… Навсегда упустил.

Я вдруг испугалась. Неожиданная, неприятная и холодная мысль заскользила во мне, как слизняк: а что, если он не примет меня обратно?.. Из гордости или недоверия. Что, если он разлюбил меня и не сможет теперь мне поверить? Что, если я уже не нужна ему?.. А вдруг я действительно упустила? Навсегда упустила. Ледяное предчувствие сковало грудь. Всё то, что я так тяжело и беспросветно переживала в течение долгих черных месяцев, теряя себя и не желая жить, впервые предстало передо мною таким мелким и таким ничтожным, словно бы я смотрела на это, сидя на Марсе и щуря глаза, чтобы разглядеть крошечную точку вдали.

Вот!

Засов откинулся, стальные двери медленно разошлись, и наружу высыпалась группка из чуть более десяти человек. Я еще крепче вцепилась в холодную решетку, силясь с такого расстояния увидеть Максима. Но, кажется, вот одна фигура отделяется от остальных и медленно начинает двигаться в другом направлении, по тропинке, ведущей… я проследила взглядом, куда ведет импровизированный тротуар, и обрадовалась – в мою сторону! Фигура скрылась за деревьями, снова появилась. Теперь сомнений не было. Да вот он, вот мой Андреев, любимый, голубчик! Специально никуда не торопится, чтобы не вызвать подозрений у надзирателей.

Расстояние сократилось метров до сорока. Андреев двигался не спеша, своей прежней, уверенной походкой, какой бороздил просторы института, только теперь он держал руки за спиной, будто размышляющий старец. А вдруг это не по своей воле? А вдруг у него просто руки связаны, чтобы не было лишних проблем?

Уже метров двадцать, и я отчетливо вижу, как он рассеянно глядит перед собой тем слепым взглядом, которым смотришь на предметы, пока глубоко задумался о чем-то своем. Вид у него довольно потрепанный – пальто нараспашку, нет пары пуговиц, отросшие нечесаные волосы треплет легкий ветерок, взгляд – потухший, вникуда, выражение полной растерянности и в то же время смирения на похудевшем лице. В общем, вид настоящего душевнобольного.

Создавалось ощущение, что Андреева никто не предупредил о свидании. Он ни разу ни на чем не сфокусировал взгляд, хотя подошел уже достаточно близко, чтобы это могли заметить со стороны. По правде говоря, даже если он сейчас сойдет с тропинки, этого не должны заметить. С ужасом во мне промелькнула мысль, что Андреев действительно помутился рассудком, и спазм сжал мне горло. Но я взяла себя в руки, и когда он подошел совсем близко, легонько окликнула его так, как только я его называла на всем белом свете:

– Мак! – никакой реакции, кажется, не слышит. – Максим! Андреев!