П. А. Столыпин

В то же время Столыпину приходилось действовать осторожно из-за противников справа. Союз русского народа добивался полного уничтожения народного представительства, которое Столыпин считал необходимым сохранить. Крайние правые имели при дворе влияние. Они всеми силами старались восстановить царя и против Думы, и против Столыпина. Поэтому свои переговоры с кадетами премьер держал в тайне. А кадеты эти же переговоры держали в тайне от своей партии. О встречах уславливались устно, по телефону, чтобы не было никаких записей. Если бы в партии узнали, что четыре депутата о чем-то переговариваются с премьером, это вызвало бы резкий отпор. Черносотенные кадеты занимали в партии видное, но не влиятельное место. А тут еще таинственность лишала их самого высокого аргументы в пользу сотрудничества с властью.

Они не могли поделиться своим впечатлением от самого Столыпина, передать товарищам по партии то чувство доверия, которое вызывала в них его личность. Попытка к сближению с властью была для всех сторон обставлена трудностями.

Лидер партии Милюков был против какого бы то ни было сговора с правительством. Когда Струве попал в депутаты, а Милюков все еще оставался вне Думы, одни надеялись, другие опасались, что Струве станет в Думе лидером. Так думать могли только те, кто их обоих плохо знал, кто к ним обоим не пригляделся. Струве, разбрасывающийся, нетерпеливый, забегающий вперед, лишенный глазомера в пользовании сегодняшним политическим моментом, не мог руководить парламентской фракцией, где было мало места общим идеям и много мелкой, подчас скучной работы.

Для Милюкова в политике не было ничего скучного. В нем была редкая способность к кропотливой усидчивости. В противоположность Струве, он не разбрасывался, удерживал внимание на том, что делал, все заканчивал отчетливо. Зорко наблюдал за тем, чтобы кадеты не нарушали партийных директив, выработанных при его самом деятельном участии, чтобы не угасла в партии оппозиционная непримиримость. От Второй думы, где социалистическое большинство делало все, чтобы ее взорвать, Милюков не ждал добра. Он смутно догадывался, что помимо его ведома что-то происходит, и зорко следил за четырьмя кадетами.

А они шли на разговоры с премьером в надежде, что и в этой Думе может образоваться какое-то разумное большинство, которое перестанет митинговать и займется законодательством. Из этих тайных встреч ничего не вышло, да вряд ли и могло выйти при таком резком расхождении настроения думского большинства с настроением властей. Вторая дума, как и Первая, сама себя не хотела беречь. Прения принимали все более воинственный характер. Революционный террор продолжался.

Столыпин решил, что выгоднее Думу распустить, и нашел для этого выигрышный повод. Он обвинил социал-демократическую партию в революционной пропаганде среди войск и потребовал, чтобы Дума дала согласие на арест всей с.-д. фракции. Их было несколько десятков. Требование было неожиданное и юридически необоснованное. Думские с.-д. все обвинения отрицали, утверждали, что они солдат к бунту не подстрекали. Но партия делилась на меньшевиков и большевиков. Одна группа не посвящалась в деятельность другой. Возможно, что большевики агитировали в казармах. Возможно, что агенты-провокаторы, которых среди них было немало, им в этом помогали. Провокация всюду заползала. Даже Столыпину не все ее тайны были известны. Несколько лет спустя его самого убил провокатор.

Государственная дума поручила разобраться в этом темном деле специальной комиссии. Докладчиком был Маклаков, которого никак нельзя было заподозрить в пристрастии к социалистам. Он пришел к заключению, что Дума не может дать согласия на арест депутатов, не получив от правительства более веских доказательств их виновности. Но это уже был академический разговор. Судьба не только этих депутатов, но всей Второй думы была предрешена.

Последнее ее заседание⁵ вышло очень красочным. Это было вечером. При свете старинных хрустальных люстр кулуары и зал заседаний имели вид интимный, призрачный. Так бывает в дни перелома, личного или общего. В этот июньский вечер в Таврическом дворце среди депутатов, журналистов, публики царило настроение, напоминающее негодующее единодушие Первой думы. В военный заговор никто не верил. Подробности обвинения казались подстроенными, неправдоподобными. Членов с.-д. фракции окружали. Даже противники выражали им сочувствие, убеждали их скрыться, готовы были им в этом помочь. Было уже одиннадцать часов, когда лидер марксистов, молодой красавец грузин кн. Церетели⁶, в последний раз выбежал на трибуну и произнес свою лучшую думскую речь. Церетели походил на орленка, отбивающегося от охотников. Он заявил, что народным представителям прятаться не подобает. Пусть их арестуют, пусть судят. На суде они докажут народу нелепость возводимых на них обвинений. Тогда увидим, что народ скажет. Церетели, да и не он один, все еще верил, что народ что-то скажет.