Вот, я и родился спящим. Хочу сказать, что проспал акт своего рождения, не то чтобы я этого не помню, что дело обычное, но я, рассказал мне наш местный акушер, на самом деле пребывал в глубоком сне, близком к обмороку или коме. Вашему коллеге, в общем-то, не стоит верить безоговорочно, вижу, вы его знаете; циничный человек с удовольствием выворачивает наизнанку слова, перетряхивает их, величественно и упрямо, как разорванный послед, вышедший из матки, но в моем случае я уверен, он не преувеличивает, и это состояние мне свойственно, а недавний обморок вполне похож на некое изначальное озарение. Доктор, вы где-нибудь замечаете неубедительную, самодовольную рифму, шов?
Когда все это стихнет, надо бы нам спросить коллегу Андреутина, у которого все еще штаны трясутся, не нашел ли он в своих старых газетенках, разумеется, до его слезливого потопа (вызванного слезоточивым газом, выделяемого одеревенелым сердцем), среди некрологов с границами, проведенными по линейке в пустыне, и мое маленькое прекогнитивное объявление:
И вам это кажется дешевой шуткой. Возможно. Но деньги приготовьте. Я сразу сдам вам кровь, сперму, перезрелые внутренние органы, искаженные генетическим рифмоплетством. Заражу вас, век свободы не видать, если вы меня еще раз ударите. Я в полном сознании. Зрачки сужаются и расширяются. Вы себя видите?
Точно, я не рассказчик, ты это правильно угадал, Андре. Силы у меня были, это точно, нечто, что возносит, выматывает, но я слишком легко могу сорваться на мелочи типа:
Кто тебя спрашивает о форме, мой умирающий.
Молчишь. Заявляешь, что не знаешь, как начать исповедь о своем грехе. Нет проблем. Начни с призыва к музам. Если ты не сам Гомер, никто тебя не станет слушать. Ага, ты лег? Спрашиваешь, как выглядит нынешняя муза. Как Мадонна? Точь в точь. В это время, ты стучишься в двери, под утро, когда я рычу во сне на жене, как раненый команч?.. Ладно, начнем сначала.
Говоришь, покупал сигареты в киоске рядом с бывшим Народным кинотеатром, скорее для того, чтобы из полуоткрытого окошка на тебя дохнуло теплой смесью запаха вечерних газет, разных мелочей и транзисторного эвергрина, а не для того, чтобы вот прямо сейчас закурить на этой стуже, от которой кровоточат десны; и пока ты отсчитывал деньги, одурманенный поспешной близостью, этим кротким погружением в рай, прежде чем оконная гильотинка припечатает твои запоздавшие пальцы, подошел к тебе, значит, хромой оборванец, пропахший алкоголем и немытостью (ты вздрогнул, так как был уверен в том, что неподвижный бродяга, которого ты редко и с неудовольствием вспоминал, давно пропал), и хриплым умоляющим голосом попросил денежку.
Пятерку, ты протянул ему пятерку, скажем, это была пятерка, инфляция часто возвращалась в эти края, как некая легкая форма малярии, впрочем, количество нулей не существенно для твоего рассказа, важно, что есть добрая воля, что банкнота, которую ты ему дал, была вполне приличной, гораздо больше обычной милостыни, только это засчитывается. Но в мятой пачке сдачи, которую ты стал пересчитывать у пустого металлического прилавка, отойдя в сторонку, чтобы никому не мешать, немного неловко, потому что, предположим, был бесснежный декабрь, и пальцы замерзли на этом адском холоде; в той кучке почти ничего не стоивших денег были и экземпляры покрупнее, и ты пытался на ветру подложить их под более мелкие банкноты, а тут, говоришь, ты услышал голос клошара, который (а ты этого и не заметил) никуда не ушел, голос настойчивый, гипнотизерский, приказной, без следа прежней униженности:
Всегда найдется несколько человек, которые роятся у освещенного киоска, но все с поднятыми воротниками, в шарфах, шапках-ушанках, все оглохшие от холода, занятые своими судьбами, никак не связанные между собой, похожие на толстых насекомых, приколотых булавками к доске прессованной ваты.
И, говоришь, ты и сам удивился, как легко чувство милосердия переходит в ярость?