Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Я ненормальный? Слушай, мы слишком много себе позволяем. Сегодня каждый реалист — кандидат в дурдом. Нет, я просто не хватаюсь за новшества. Я сохраняю достоинство, я традиционалист, консервативный, патриархальный, толстый. Я не сижу на экстази, синтетике, таблетках. Я обычный алкаш. Душа.

Я тебя в некоторой степени понимаю, эту твою страсть, твой аппетит. Пусть дети вообще не похожи на детей. И я машинально присоединяюсь к Гумберту из «Гнезда кукушки», в момент, когда он демонстрирует в улыбке золотые зубы: может, ей и тринадцать лет, но только посмотри, как она усаживается, когда приседает на корточки и бросает на вас взгляд, поворачиваясь, ох, и у вас, доктор, порвались бы завязки на смирительной рубашке!

Я тебя понимаю, дружище, хотя и брезгую пить после тебя, как бы призывно ни сверкало горлышко бутылки.

Ты знал и мою старшую дочь, Златицу, но я ее больше не знаю. Хорошо, помню, что вы ровесники, и тебя я не могу винить. Моя первая дочь, если она вообще моя, поскольку все это не наши, а общие дети (как мечтал старина Платон), моя любимица сейчас где-то облизывает лягушек, а Саша Кубурин, золотой мальчик, на теневой стороне их съемной квартиры наблюдает за подрастающими грибами.

Не могу припомнить, когда (предполагаю, во время облучения разрушительным пубертатом, когда моськи начинают облаивать авторитеты и поднимать руку на строгих отцов) и почему Златица начала обсуждать дикие предположения (под влиянием своей безумной матери с мозолями от климактерической тоски), и даже порой в полголоса заявлять, что она (прости ее, Господи!) — внебрачная дочь Киша! И только для того, чтобы окончательно добить меня, полностью унизить. Неужели я должен доказывать каждому насмешливому идиоту бессмысленность свинских молодежных выпадов, выворачивать ее карманы в поисках следов наркоты, объяснять, что всякий бунт завершается нытьем и стыдом? Но, по крайней мере, это легко было объяснить на пальцах.

В восемьдесят девятом году умер К., и все, вспомни сам, говорили о рухнувшей стене, а ведь она была единственным железным занавесом, видным из космоса, единственным земным артефактом, заметным невооруженному глазу лунатика, или космического человека-лягушки, который облизывает свой ощетинившийся скафандр. Я бы сказал так. Но это уже история.

В той же старой газете, кроме статей о Берлинской стене, подпружиненных космонавтах и свиных клапанах, вшитых в сердце известного богатыря, сообщалось, что десять лет спустя, то есть нынешним летом, Солнце погаснет над нашим апатичным полушарием. Но вот уже весна, и эта слабенькая астрономическая угроза по сравнению со всем происходящим производит впечатление безобидного научно-фантастического рассказа.

Я думаю об этом, глядя на тупой глаз Циклопа — электрического обогревателя, установленного под окном нашей больничной камеры, он надежно светит в темноте, хотя и не привлекает внимания звездочетов с приклеенными бородами. Весь разогревшийся монолитный ковчег невыносимо напоминает мне поглупевший, угасающий HAL 9000, обезумевший компьютер из Одиссеи 2001, укрощенный седативами слабых токов, с вырезанным центром агрессии, более всего похожий на кастрированное чудовище, которое медленно издыхает на грязном полу клетки провинциального зоопарка.

Возможно, этот кошмар вызван тяжелым ужином, подумал я, потому что прежде чем задремать, на экране маленького телевизора, с которым мой сокамерник ложится в койку, я увидел восковое лицо Артура Кларка, сжимающего в руках таинственный хрустальный череп. Как много писателей на таком маленьком пространстве, улыбнулся я, как будто попал на склад уважаемых трупов, в турецкую баню Союза писателей!

Его умиротворенный рассказ прервала моя Наталия (я заметил, что она накрасилась, как апач на тропе войны, а волосы прилизала, как самурай) известием о новых воздушных налетах или о подписании мирного договора, я не был уверен, поскольку наполовину пребывал во сне, который невозможно запомнить. Но довольно долго я отражался в тонких линзах очков Кларка, заляпанных изголодавшимися тенями настолько, что я мог представить себе внутренность стеклянного купола, гигантской искусственной раковины, в которой он жил долгие годы на дне теплого океана, спасаясь от аллергенов, которые мучили его, и от коррумпированной смерти. Как это, удивился я спросонья, и почти вынырнул из неглубоких сновидений, разве он все еще жив, или же его члены вздрагивают по команде затухающих токов, как сайенс-фикшн марионетки, гальванизированные трещащими низкобожественными искрами?