Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Кажется, я был в вашем возрасте (это вовсе не комплимент, а просто оценка на глазок), когда впервые в жизни ступил на венецианский Мост Вздохов, практически в тоннель между Дворцом дожей и тюрьмой, из которого в окно, отпираемое по мере надобности, приговоренные бросали последний взгляд на лагуну, на Атлантиду, выброшенную со дна, как вздутое, бесформенное тело самоубийцы-утопленницы. Как не считать эту историю душераздирающей, тот мост кое-что значил. И тогда известие о том, что наши мосты рушатся, становится особой формой оказания давления на заключенных. Поэтому я уверен в том, что все это выдумано, что речь идет о манипуляции, устрашении, пусть даже ценой разрушения чего-нибудь.

Рушится мост, — кричит чей-то ребенок, бегущий по улице от реки, с догматической убежденностью очевидца.

Который на этот раз? — кричат ему вслед зеваки.

Быстро затыкаю пальцами уши, чтобы не узнать ответа, чтобы не услышать, что обрушился Мост Вздохов в Венеции, чтобы не утратить совсем глупую самоубийственную надежду.

Вас в самом деле интересует мое несчастье?

Полагаю, оно началось давно. Прежде чем стать карликом, и я был ребенком. Но из тех детей, которых не вспоминают из стыда, из страха, как будто я жертва аборта, и сейчас слоняюсь призраком по комичному чистилищу, в котором наряжается Мадонна. (Смотри-ка, вот она лепит над надутой верхней губкой большую золотую мушку!)

Но разве матери в нацистских экспериментах не били о стены собственных детей, у которых искусственно вызывали непрерывный плач? Небольшая встряска для малыша, которого вы обняли за плечики (потому что он хнычет всю ночь), понятна, необходимая, так сказать, воспитательная мера, тень любовного безумия. Да только вот я был бестелесным, брошенным. И плакал безгласно.

И кончилось все это тем, что Андреутин Стрибер еженощно тревожит меня детской литературой.

Мне это виделось так, будто я хожу, переодетый в чудовище, и знаю, что мальчик лежит в темноте, напуганный. Я могу точно представить себе его подавленность, пересохший язык, покрасневшие выпученные глаза, вздымающуюся и с ужасом опадающую грудь, стук сердца, отражающийся от земли. Я могу отсюда учуять его страх. Ну что, это та история? Ах, ничего не говори, знаю я тебя.

Опыт нас, опять-таки, учит, что лучше всего не трогать родителей. И вообще, в этой литературе, если вы сдвинетесь назад, коснетесь ли сентиментально какой-либо личной утраты, массажа попугайского сердца, вам моментально напишут на лбу, что вы последователь Киша, как будто только у него был отец, как будто ни у кого, кроме него, не было детства!

Вы уверены в том, что сейчас подходящий момент для жизни? Что меня простят за невменяемость, в которую я впал по случаю идеального пьянства?

Почему я пью? Это что, начало какого-то анекдота? Меня не образумило то, что я задавил человека, и что помню это. Если я вам скажу, что избил отца, то вы подумаете, что речь идет о чтении, и укажете мне на пословицу про родителей, которых надо бить, пока они молоды, вернете меня под переплет. Легко говорить, тягаться с умом, но попробуй действительно что-нибудь сделать с собой, со своим происхождением, перестань смотреться в пустой загробный экран, прекрати дрожать.

Некий юноша, слушай меня внимательно, где-то в районе Лимана, возвращаясь поздним вечером из кино, застал на лестнице своего отца, отсасывающего у какого-то типа.

(Ну, и измена матери — повод для крика, для гамлетовских терзаний в гостиной. Но только представьте себе вашего папочку… Незабываемая картина, да?)

И это, говорю я, огромная проблема, имея в виду небрежность, которая приводит к незапертой двери подъезда вследствие ухода в отставку председателя домового комитета или старческого слабоумия коменданта. Был бы нормальный замок и исправный домофон, не было бы и детской травмы. И что значат несколько оплеух, красных перчаток, по сравнению с судьбой старого Карамазова? По сравнению с грудью Мадонны?

Хорошо, скажем, ты действительно детский писатель, а не маленький декламатор неудачных начал. Разве ты попал сюда не за то, что избил ребенка? Ошибаюсь: ты его ласкал. Нет? А как мы это покажем?

Поверь мне, иной раз я могу понять одержимость. И сам не переношу беспорядка. Того, содержательного. Не солнечное затмение, внезапную смерть, превращение в вампира или мелкую кражу. Не те чистые, обычные вещи, которые дети прячут на дне фальшивых коробочек и тайных шкатулок. Может, я сейчас излагаю слегка болезненную версию, исповедуюсь в мелкой одержимости или симпатичной мании?