Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

И можете представить, как я запаниковал, когда искомое имя в списке жильцов обнаружил в группе других, с четвертого этажа! Куда подевалась единица, озирался я, предсказанная. Засовывал пальцы в почтовые ящики. Ощупывал карманы. Я был взводным без взвода. Как маленький Цанкар без пятерки за прилежание. Вратарь, опоздавший на разбившийся самолет. Безрукий на коленях. Как будто мне повезло в лотерее, а выигрыш утек сквозь пальцы на разные налоги, рэкетиров, долги…

Но, в конце концов, не надо быть алчным. Может быть, и четвертый этаж — какое-то решение. Я нажал на кнопку домофона.

Как же они удивятся! Бог знает, как давно мы не виделись… А что, если он меня забыл? И я его тоже не очень отчетливо помню. Впрочем, наши марафонские пьянки, там внизу, в «Форме», проносились быстро, как во сне, и утром оставалась только горечь во рту, и редко что-то другое, кроме чувства какой-то неопределенной утраты.

И только поразмыслив, я понял, что этого человека вообще не помню, ни его лица, ни его жестов, у меня осталось только обманчивое впечатление о нем, точнее, о его присутствии, это, как если вы сядете на скамейку, с которой кто-то только что встал, и почувствуете под собой быстро тающее тепло человеческого тела, знак случайной интимности, почти прикосновение. И я понял, что взял с собой только ту иллюзию близости, какую лелеют вуайеристы или фетишисты, если я видел кого-то спящим, вовсе не значит, что он мне покорился, что человек, которому я звоню в дверь, на самом деле совершенно чужой.

На мгновение я подумал, что лучше бы мне представиться коммивояжером или почтальоном, лихорадочно искал подходящую причину, по которой должен оказаться внутри, чтобы не остаться вот так, перед дверями, как незадачливый свидетель Иеговы, у которого перед носом захлопнули Святое писание. Только бы ослабить цепь, и тогда я смогу успокоить разлаявшуюся дворнягу, прижавшуюся к ноге, я бы нашел в удивленном лице что-нибудь родственное, и заставил бы его холодные губы растянуться в улыбке узнавания, и мое повествование сразу бы стало почти естественным, когда я бы принялся убеждать его в том, что мне стало совсем худо от скорой перемены погоды или от счастья. Но после кусочка сахара и глотка теплой воды я бы уже овладел ситуацией, не прекращая в эйфории рассказывать историю (какие-то сомнительные воспоминания), даже когда хозяин ушел на кухню. Не прекращая болтать, более того, повышая голос до той степени, которая замаскирует перемену моей позиции, я бы — хоп! — вышел на балкон.

Но все не так просто, не все шло как по маслу, потому что и эти двери заколдованные (сказано без всякой связи), я мучаюсь со сломанным замком, не знаю, в чем фокус… И тогда руками, судорожно сведенными от отчаянья и фрустрации, надо ручку со страшной силой расшатать, пока она, скрипя, не поддастся, а тот сопутствующий грохот стекол, разболтанных до основания, прибежавшему хозяину надо объяснить, и самому разыгрывая удивление, что дело в перепуганной птице (может, сбежавшем попугае!), ни с того, ни с сего налетевшей на окно, как в кино, правда, хорошо, что окно осталось цело. Еще можно, чертя пальцем в воздухе зияющую пустоту, засмотреться в пустое небо вместе с недоверчивым хозяином, который больше смотрит на нас, чем на кроткие облака.

Наконец, когда человек, оглядываясь, все-таки вернется на кухню, оставляя за собой открытые двери, следует решительно вырваться на балкон, пробиться между мешками с мороженой картошкой и чувствительным старым луком, быстро раздвинуть глиняные горшки, из которых вырастают только дыры (как взыскателен глаз в такие моменты!), взобраться на голландский сундук, за решетками которого просматривается что-то живое (это нас почти остановит!), а потом перебросить ногу через перила (старомодный трюк!) и, не обращая внимания на человека, который кричит, обещая не жалеть кофе, из чашки с которым выныривает вершина сахарного холма, на собаку, умолкнувшую, прикусив собственный язык, на весь мир, остающийся за нами безвозвратно и излишне, выброситься в разреженный четырнадцатиэтажный воздух, который вдыхают только стюардессы, когда прыгают, и ангелы, когда падают; броситься с криком, с выпавшим частичным протезом.

Знаю, знаю, не четырнадцатый, а всего лишь четвертый, не такой уж я путаник, вот что делает строгая форма, какую создает проблему. Ну, что есть, то есть, надо ограничить себя, разобраться.