Отворите мне темницу

– Я полагаю, дело здесь в другом. – Вера сделала вид, что задумалась, суматошно соображая: не прекратить ли вовсе этот разговор, не сделать бы хуже… Но чёрные, блестящие от слёз глаза падчерицы смотрели на неё в упор, и отказаться от своих слов уже нельзя было.

– Поймите, Аннет… Мужчины, как мне кажется, очень неуверенно себя чувствуют в делах сердечных. Ещё мои братья жаловались мне когда-то, что они знать не знают, как себя вести с предметом своих чувств! Хорошо ещё, если стихов выучил достаточно и можешь вовремя что-нибудь ввернуть, а если нет?

– Со стихами у них тоже худо выходит. – невольно улыбнулась сквозь слёзы Аннет. – Взгляните на Горелова! Уже просто деваться некуда от этих его виршей, а что поделать – сиди и слушай, коли хорошим воспитанием отягощена!

– Ну вот, вы и сами видите! – рассмеялась и Вера. – А самые смелые ещё и петь берутся! «Царицу грёз» или того хуже – арию Риголетто!

Аннет закатила глаза. Без улыбки сказала:

– И ведь фальшивят чудовищно! Мне-то каково это всё слушать?

– Ну вот… А что же делать тем, кто не хочет быть смешным? Остаётся только напускать на себя безразличный вид и дерзить предмету своей страсти: авось никто не догадается, что на самом деле с тобой творится. И Риголетто, глядишь, не придётся петь…

Аннет задумалась.

– Если бы только знать наверное. – тихо, почти шёпотом произнесла она. – Если бы мне знать, что вы правы… и что он хотя бы немного… Нет, глупости! Быть такого, маменька, не может! За три года он ни разу не вспомнил обо мне, не написал… ни мне, ни Коле, ни даже вам! Я не сужу его, как можно… я знаю, какую жизнь ему приходится вести! Но если бы знать… Тогда я от всего бы отказалась – от титула, от приданого, от положения в свете… Ведь это всё шелуха, пыль, никому не нужный мусор! Я смогла бы всё это отбросить и пойти за ним! Куда угодно – на борьбу, на каторгу, в тюрьму!

– Ma cherie, мне кажется, вы… – встревоженно начала было Вера, но Аннет только отмахнулась:

– Но я ничего не знаю. И он не скажет мне никогда. А раз так… Раз так, то… То и толковать, верно, не о чем. Пожалуй, и в самом деле пора спать. – она силилась говорить спокойно, но на последних словах голос её дрогнул. Аннет судорожно зажала лицо руками, покачнулась. Вера едва успела подхватить её; неловко, не выпуская из объятий падчерицу, присела на кровать – и Аннет разрыдалась горестно и безнадёжно на коленях у мачехи.

Уже глубокой ночью, успокоив и уложив в постель измученную Аннет, Вера ходила из угла в угол своей комнаты. Дождь за окном шёл всё сильней. У Веры страшно болела голова. Сна не было ни в одном глазу.

«И ведь ничего нельзя поделать, ничего! Не Аннет первая, не она последняя… Мало ли нашей сестры мучается от неразделённой любви!» – взволнованно размышляла она, бродя по тёмной комнате. – «Но с Аннет это впервые… Надо же ей было влюбиться в восемнадцать лет – и сразу неудачно! Уж, право, лучше бы этот Горелов… Пусть безнадёжный дурак, но добрый… влюблён до смерти… из известной семьи, с положением, с деньгами… Но Аннет сбежала бы от него через неделю со страшным скандалом! Нет уж, пусть всё остаётся как есть. Помочь ничем нельзя, вот ведь что самое страшное! Пережить это Аннет должна сама, в одиночку… как все мы. И ведь понять её можно! В такого, как Сметов, грех не влюбиться! Я и сама могла бы лет пятнадцать назад… и так же очертя голову!» – Вера невольно улыбнулась такому предположению. Снова нахмурилась, вздохнула.

«Не приписывай себе лишней чести… несчастный синий чулок! Влюбилась бы ты, как же! Сама, по своей же вине упустила в жизни всё – любовь, счастье! Единственного человека, которого любила, сделала несчастным, – а ещё пытаешься учить чему-то дочь! И ведь ничего теперь не поделать, никак не исправить… Всё прошло. Прошло и не вернётся.»

Вера подошла к зеркалу на стене. При слабом свете огарка вгляделась в собственное лицо.

«Ну вот, конечно… Уже морщины. Вот здесь, у глаз… И вот этой седины ещё недавно не было! Или была?.. Боже, я не знаю, я не обращала даже внимания… но мне ведь тридцать второй год, я уже старуха! Всё уже должно быть забыто, похоронено… Смешно и дико на четвёртом десятке думать о любви! Аннет того гляди выйдет замуж, или Серёжа женится – и я стану бабкой! А в голове по-прежнему одни глупости… Что проку думать о том, чего не вернуть и не изменить?»

Вера подошла к комоду, вынула тонкую связку писем из ящика. Все они были написаны одной рукой, твёрдым, немного неровным мужским почерком. Бережно развернув одно из них и поднеся лист к свече, Вера шёпотом прочла:

«Оправданием мне может служить лишь то, что я всегда любил вас. Вас одну, всегда, всю мою жизнь. Но любить, вероятно, тоже надобно уметь, а коль не умеешь – вовсе не браться… Мне этому научиться было негде, и чем всё закончилось – вы знаете сами…»