Отворите мне темницу

– Я понимаю, что, должно быть, выгляжу смешно… и не должна говорить всего этого… Но мне кажется, что вы – единственный человек, с которым я могу просто говорить. Просто и спокойно, безо всяких уловок… и вы всё понимаете! Всё понимаете так же, как и я, и не посмеётесь надо мной. Я ведь не кажусь вам дурочкой или… юродивой?

– Какой бред! – искренне сказал Иверзнев. – Кому в здравом уме придёт в голову называть вас так?

– Тёте. – просто ответила Наташа. – Она говорила, что мои чудовищные мысли я должна прятать как можно глубже и ни в коем случае их не показывать.

– Странно… Если мысли следует прятать, то что же, согласно последней петербургской моде, нужно демонстрировать? Голую, без прикрас, строгую и чистую глупость?

Наташа не выдержала и прыснула. Затем протянула руку, и Михаил пожал её.

– Я никогда не смогу посмеяться над вами. – честно сказал он. – Вы слишком напоминаете мне мою сестру. А Вера – самый сильный и смелый человек из всех, кого я знаю.

В доме со скрипом открылась дверь. В проёме появилось сердитое лицо горничной:

– Наталья Владимировна, домой-то изволите идти, аль нет?

– До свидания, Наташа. – коротко сказал Иверзнев и, выпустив холодные пальцы девушки, быстро, не оглядываясь, шагнул в темноту. Через десять минут он был дома.

Дверь в сени была плохо прикрыта и поскрипывала от сквозняка. «Лазарев пришёл.» – понял Михаил. Кинул на гвоздь куртку и уже начал, вполголоса ругаясь, стаскивать скользкие от грязи сапоги, когда из недр квартиры послышались невнятные голоса. Недоумевая, Иверзнев выпрямился и с минуту недоверчиво вслушивался в эти звуки. Затем широко улыбнулся в темноте. Снова натянул сапоги, взял куртку и, подойдя к двери, громко сказал:

– Василий Петрович, я сегодня ночую в лазарете, у Ситникова кризис! Заприте дверь!

В ответ – тишина. Улыбаясь во весь рот, Михаил вышел из дома, сбежал по крыльцу и, повернув к лазарету, негромко запел: «И опять я целу ночку не спала…»

* * *

– Антип, это в последний раз. – мрачно сказал Иверзнев, стоя у заводских ворот и наблюдая за тем, как Устинья и Василиса забираются в телегу инженера. – Тимаев сказал, что более потворствовать нашим вольностям не намерен и отпускать в тайгу опасных преступниц не собирается! И нам ещё повезло! Ведь и этого раза бы не было, кабы не Наталья Владимировна! Она, слава богу, успела на днях папеньке сообщить, что я – сын генерала Иверзнева, а полковник Генштаба Александр Иверзнев, севастопольский герой – мой старший брат… Всё же не укладывается сей господин в рамки нормальной логики! То, что травный сбор в самом разгаре – ему пустяки! А тот факт, что Иверзневы в Бархатной книге записаны, – всё, оказывается, в нашу пользу решил! Уму непостижимо, до каких размеров у некоторых разрастается чинопочитание… А у Устиньи возле Гудешкина болота как раз дозревают какие-то волшебные корни! И малина уже давно в траву падает, а зимой без неё как без рук! И нужно как-то это всё сегодня успеть, потому что больше фельдшериц моих не выпустят!

Антип в ответ только мрачно засопел. Вместо него подал голос Лазарев, который забрасывал в телегу обёрнутые рогожей лопаты.

– Так ведь и мы, Миша, в последний раз! Мне официально и довольно сурово было объявлено, что завод ни в каких новых печах не нуждается! Так что сегодня уж напоследок едем на Медвежьи ямы, я там нашёл прекрасную голубую глину… странно, что яма с таким хорошим материалом совсем заброшена… и всё! Далее делаем кирпич из того, что уже добыли, и ремонтируем им старые печи. – тут Лазарев от души выругался по-флотски.

– Что ж… Не всё коту масленица. – сдержанно отозвался Иверзнев. – Постараемся выполнять свой долг и при новом руководстве. Хотя ума не приложу, как я буду лечить людей, когда у Устиньи Даниловны к будущей весне выйдут все травные запасы. Как в деревнях – жжёной тряпкой?..

– Сколько раз вам говорила: не лечили у нас эдак отродясь. – сердито проворчала с телеги Устинья. – Да вы в унынье-то не впадайте, грех это. Авось наладится как-нибудь.

Но никакой уверенности в её голосе не было. Лазарев, наконец, кончил устраивать лопаты, кивнул Ефиму, тот прикрикнул на лошадь, и телега со скрипом покатилась за ворота.

Дни стояли безоблачные, ясные и жаркие. Даже небо, казалось, выгорело от июльской жары и висело над тайгой синим, звенящим куполом, через который лишь изредка, перед самым закатом, перебегала лёгкая вереница облачков. Грозы, которых так опасалась Устинья (мокрые травы нельзя было собирать и сушить), ещё не подошли. В воздухе висело зыбкое, дрожащее марево. От духоты нечем было дышать, и только в тайге, под сводами могучих деревьев, оказывалось прохладнее. Там свистели птицы, в тысячелетнем кедровнике перелетали с одного ствола на другой золотистые, стрекотливые белки, сновали бурундуки. По склонам оврагов целыми ротами повылезли грибы.