Отражение

После ужина Генрих предложил подняться, «посмотреть на реку», и там Галю ожидало настоящее потрясение. На втором этаже оказалось всего два помещения: хозяйская спальня и студия. Нет — Студия! Просторная, высокая зала с панорамным остеклением, позволяющим любоваться рекой и лесом. Но в первую очередь это была студия: запах краски, растворителя, карандаши, уголь, кисточки, мольберты, тряпки, краска на стенах и полу, на мебели — везде. И повсюду картины и эскизы и большое полотно, метра три на четыре, не меньше, стоящее посреди студии и накрытое тканью.

— Моя нынешняя работа, — коротко бросил художник, проходя мимо.

— Секретная? — шутливо поинтересовалась девушка и услышала в ответ серьёзное:

— Они все секретные, пока не закончены.

А по всему полу валялись наброски женских лиц. Было видно, что Генрих принимался за них, бросал, но не убирал, вновь брался за работу, вновь оказывался недоволен и постепенно приходил в неистовство: если одни рисунки просто лежали на полу, иногда смятые, то другие были изорваны в клочья, растоптаны, гневно замазаны краской или карандашом.

— Не получалось?

— Ты не представляешь, каково это — когда не получается, — медленно ответил Генрих, задумчиво разглядывая один из набросков. На взгляд Гали, на нём было изображено очень красивое лицо и изображено отлично, однако Бергер смотрел на рисунок так, словно видел фотографию медведки. — Иногда такое случается: я понимаю, что делаю неправильно, но не могу нащупать нужный образ. Я рисую, вижу, что не то, злюсь, рисую снова и так — день за днём.

— Наверное, это ужасно.

— Ещё хуже. — Он пнул ногой один из набросков. Наступил на второй. Повернулся к девушке: — Ты мне нужна.

Фраза прозвучала так, что сердце Гали едва не выпрыгнуло из груди, а ноги ослабели.

— У меня совсем нет опыта.

— Опытные натурщицы нужны студентам, — лихорадочно заговорил Бергер. Заговорил так быстро, что слова прыгали одно на другое. — Я ищу красоту. Ищу образ любви. Я ищу бриллиант, который оживит мою картину. Я ищу… Я искал тебя. Веришь ты или нет, но я искал тебя. Я понял это, когда ты вошла в автобус. Я увидел тебя и едва не подпрыгнул. Я не дышал всю дорогу, сглупил, постеснялся подойти и молился, чтобы на следующий день ты снова села к Валерке. Чтобы ты не испугалась… Боже, как я молился… Вчера я почти сошёл с ума. Я прибежал на остановку в пять утра, трясся от холода, стоял, дожидаясь автобуса, потом не отрывал взгляд от окна и… Если бы ты знала, как я боялся тебя не встретить! Но мои мольбы были услышаны.

Глаза горели так, что никаких сомнений в искренности Бергера не оставалось: он действительно боялся, и он действительно молил.

— Я здесь, — прошептала девушка.

— И я счастлив, — отозвался он.

Ничего более приятного Гале слышать не доводилось. Знаменитый художник видит её на своём новом полотне! Умоляет стать его музой, его моделью! С неё будет написана картина!

Девушка знала, что не сможет отказать Генриху, но из последних сил пролепетала:

— Мне придётся позировать… голой?

— Ещё не знаю. В любом случае — не сегодня. Присядь! — Бергер знал, как правильно подсекать рыбу, и резко сменил темп, перейдя от разговора к энергичным действиям. Он усадил растерявшуюся Галю в полукресло, взял со стола мощную фотокамеру и сделал несколько снимков. — Поверни голову. Нет! Не меняй выражение лица! Задумайся. Чёрт, задумайся! Чудесно! Поправь локон!

— Зачем всё это? — растерялась она.

— Ракурсы! Ты уйдёшь, а я буду смотреть на тебя всю ночь. Я буду искать движение или покой. Буду прикидывать, какой хочу увидеть тебя на холсте. Буду любоваться.

Ещё снимки, ещё много-много снимков. Затем Генрих отложил фотоаппарат, схватил чистый лист, угольный карандаш и быстро набросал эскиз.

— Не шевелись, не шевелись… — Карандаш стремительно летал по бумаге. — Божественно. Смотри.

Бергер повернул к ней лист, и девушка вздрогнула. А затем прошептала:

— Невероятно.

Потому что так оно и было.

Возможно, Генрих и в самом деле был злобным скандалистом и алкоголиком, но талантом Господь наградил его великим. Несколько торопливых линий, грубый штрих, минута работы, и потрясённая девушка увидела на листе себя. И не просто себя, а увидела все мысли, что владели ею во время зарисовки, увидела своё настроение.

Бергер вскрыл её, как бутылку вина за ужином.

Идеально.

— Не хочу льстить, но вы прекрасно пишете, Генрих.