Отпущение грехов

– Да я, собственно, про осликов пошутил, – успокоил я. – Зачем мне ослики, когда рядом такое богатство? – я осторожно помассировал пальцами бордовый сосок и, когда он стал тверже, провел рукой вниз по животу, к ногам, которые послушно раздвинулись передо мной, открывая доступ к самому сокровенному, и я принялся ласкать это самое сокровенное, которое быстро набухло и потекло под моими пальцами. До тех пор, пока Анжела не стала возбужденно извиваться, стараясь захватить пальцами головку уже моего сокровенного, и глаза ее не закрылись в сладкой истоме. Тогда я спросил: – И ты думаешь, что после этого у меня встанет на какого-то бедного усталого ослика?

– Маньяк! – прошипела Анжела, опрокидывая меня на спину и осторожно нанизываясь на возбужденный член. – У тебя – встанет!

И мы снова любили друг друга, долго и неистово, пока через два часа не выбились из сил и не почувствовали зверский голод. Перепробовали чертову уйму позиций, но закончили в той же, в какой начинали. Она устало скатилась с меня и, взглянув на часы, обессилено сказала:

– Ого! Уже час дня!

Я закрыл глаза и слабо вздохнул, только сейчас вспомнив, что у меня с Ружиным есть куча совместных тем для разговоров. Но с этим теперь придется повременить неизвестно до скольки: из-за стены уже как минимум час доносился заливистый ружинский храп.

20

Напарник перестал храпеть только к трем. За полчаса до этого я проводил Анжелу, поскольку она тоже была, как бы это поточнее выразиться, живой человек и ей тоже надо было заглянуть домой перед тем, как пойти на работу – успокоить родителей, переодеться, отдохнуть, в конце концов. Я ее вполне понимал, потому что сам был изрядно вымотан затянувшимся секс-марафоном. И, когда партнерша ушла, – грешно сказать, – даже испытал облегчение. Правда, при этом вполне отдавал себе отчет, что вечером захочу ее снова, голую и истекающую желанием, в свою постель. Но это будет только вечером, а вечером она будет на работе, к тому же пока у меня других забот было по горло.

Первая из которых – разговор с Ружиным. Имелась и еще одна веская причина радоваться своевременному уходу Анжелы – то, что я наплел ей о наших с Ружиным отношениях и, главное, во что она с такой готовностью поверила. Если их встреча каким-либо образом состоится (только не при моем содействии, это точно), то греха потом не оберешься. Я буду виноват со всех сторон. Ружин оскорбится на меня за то, что я заочно сделал его педерастом, Анжела – за то, что обманул.

Я решил спустить ситуацию на тормозах, надеясь, что с окончанием дела – которое фактически состоялось нынешней ночью, – Ружин уедет из города, навсегда оставив меня с Анжелой, и ни тот, ни другая так никогда и не узнают об этой маленькой и, по большому счету, невинной тайне. Ведь вреда я никому не причинил – при указанном выше раскладе их встреча в будущем практически исключалась. Поддерживать приятельские отношения с напарником по окончании операции я не собирался, поскольку уже сейчас не числил его в приятелях, сразу отметая упреки моей высокоморальной совести в том, что фактически предал друга, очернил до африканской расцветки в глазах невинной девушки. Друга я не очернял, поскольку давно понял, что даже при самых благоприятных обстоятельствах друзьями мы стать не сможем: он считал себя стоящим неизмеримо выше в общем развитии, я же, на его взгляд, едва-едва приподнялся над уровнем неандертальцев. Так что, получается, я просто выставил в дурацком свете своего коллегу. Который тоже имел на своем счету подобного рода подвиги. Вот и вся наша с Ружиным взаимная любовь.

Но никого, кроме нас, эти взаимоотношения не касались. Даже, как ни смешно прозвучит, нас самих. Ровно до тех пор, пока от ФСБ не придет официальное послание, заключающееся примерно в следующем: все, ребята, отвоевались, берите шинели – и по домам. Вот тогда мы сможем, если еще будет желание, выяснить отношения.

А пока я оделся и, ноги враскорячку, отправился в его номер поговорить на деловые темы.

Ружин открыл буквально через секунду после того, как я постучал, словно, простите за избитость выражения, стоял у двери и ждал моего прихода. Хотя, наверное, у двери он и в самом деле стоял, собираясь в душ. Иначе зачем ему полотенце и сменные трусы? Выглядел небритым и очень помятым, как я прошлым утром, и это дало мне повод слегка позлорадствовать: все-таки, и его может пробрать усталость. К тому же было еще кое-что, в чем лично я никогда не был замечен – по крайней мере, самим собою. У него, знаете ли, потухли глаза. Таких тухлых глаз я не имел даже с самого великого бодуна.

– Ты? – буркнул он, разглядев, кто пожаловал. – Наконец-то.

– Сам ты наконец-то, – возразил я. – Я заколебался ждать, когда ты храпеть перестанешь. А будить – великий грех. Кто способен разбудить спящего – тот способен на любую подлость. Это не про меня.

– Угу, – зевнул Ружин. – Заходи.

Я вошел. Он тоже временно раздумал идти в ванную и вернулся в номер. Там плюхнулся в кресло и устало сказал:

– Черт, Чубчик, я вымотался, как презерватив после третьей прогонки.