Открывается внутрь

лежу себе вот на покрывале как всегда лежал

часы тикают потолок при мне

можно и свет даже не включать

мне хорошо так

и на хуй я посылаю всех кто скажет что я не живу

я живу как вам и не снилось, я могу за сосисками сходить и колой

магазин благо в нашем доме

на триста шестой до метро могу доехать, если захочу

но я не хочу – на хрен мне в метро

у меня нет желаний, нет, я…

мне посрать что думают обо мне там люди

я могу хоть весь день так пролежать хоть всю жизнь

и телевизора мне не надо

захочу – вон балкон до него три шага, но это если захочу

вот по ковру по вот этому вот

только какая разница живу я или нет

поэтому я живу

и ты знаешь что я думаю

я думаю, что эти чувачки – они все равно есть

таблетки их не уничтожают

а только убирают подальше, ну, за пределы взгляда

куда-то туда, ну, назад

ведь у нас же зрение – не круговой обзор, так?

и они благодаря таблеткам просто отходят подальше, туда

таблетки им как бы говорят – эй, хватит, ребята, этого больше не надо беспокоить

и они такие – да, понимаем, слушаемся

и отходят

но они там все равно есть

только они теперь прямо за мной, совсем, за спиной

и я думаю – может, зря

может, надо было наоборот сделать как-то так, чтобы они вышли мне навстречу

чтобы я мог посмотреть им в лицо

типа эй, кто вы такие, чувачки

а я зассал

но может, когда-нибудь это еще и получится

поэтому я и живу

я жду

8. Ключ внутри

Осенний ветер ломает ветки, вычесывает из тополей высохшую, намокшую листву. Пятиэтажки отекли, подъезды вывернуты наружу. У стекляшки-лабаза земля залита водой; дети в грязных куртках курят, сидя на железных перилах. Все мокрое: зелень и бурьян, прутья от цветов в загородках, ярко-желтые несчастные клены. Земля в бурых, клейких и черно-прозрачных пятнах, то там видно небо, то виден ты сам, а то совсем ничего не видно.

Петя Ковальский жмет на кнопку звонка. Лязгает о дверь жестяным почтовым ящиком. Кричит:

– Лев Наумович!

Тишина. Петя дергает дверь на себя, и она отворяется. Профессор стоит в коридоре, заложив руки за спину.

– Здравствуйте, Лев Наумович! – говорит Петя Ковальский. – А вы слышали, как я стучал?

– Слышал, – буднично и гостеприимно отвечает профессор. – Так ведь… открыто. Вам что, кофе?

– Давайте.

Мешок кофейных зерен в кладовке – ежегодный подарок учеников. Больше ничего не разрешает приносить. Ни в каких иных потребностях не замечен; не признаётся ни в каких нуждах и слабостях. А вот кофе да, без кофе не могу, кофе и есть математика.

Профессор заваривает кофе так, как он всегда его заваривает. Отточена каждая мелочь. Белые небольшие руки зависают над банкой с зернами; над кофемолкой. Руки слегка ходят, но он давно приноровился к этим флуктуациям, умея направить их движение так, чтобы они то ли точно, то ли случайно отмеряли ровное количество зерен, включали кофемолку, высыпали кофе в джезву, через определенное время снимали, вливали бурый огонь в чашку, подносили ко рту. Руки блуждают, в итоге приходя, куда им следует, – так-то вот и мы, так наша мысль.

А Петя свои руки сцепил на столе, нахохлился, глядя на профессора, который стоит перед ним, облокотившись на стол, глядя на Петю добродушно и равнодушно. Петя чует задом дыру в единственном на всю квартиру табурете. Профессор живет на шесть рублей в день. Собственно, он уже десять лет не профессор. Ушел в докторский отпуск, да так из него и не вернулся. Не выдержала жена, забрала с собой и дочь, реже и реже заходят ученики. В свои сорок восемь профессор выглядит на шестьдесят пять. Пустота растет вокруг Льва Наумовича. Он как бы, помалкивая, правит в открытое море: без чего еще можно обойтись?

– Без чего я не могу? – переспрашивает профессор. – Ну… без кофе вот не могу, – сидит на подоконнике, положив ногу на ногу, глядя поверх Пети. – Ну… без работы своей не могу. Другое дело, что моя работа… понимаете, она не в формате… – профессор замолкает и задумывается, попивая кофе.

Подослали Петю Ковальского, уговаривают прочитать цикл публичных лекций. До чего-то ведь он дошел, так сидя; Петя даже уверен, что до действительно впечатляющих вещей. Так пусть расскажет; двести рублей за вход, нам же интересно. Лев Наумович кивает: ну, хорошо, да, да.

– Только, пожалуйста! – умоляет Петя. – Не подводите вы нас. Ну, пожалуйста.

– Да, да, – кивает Лев Наумович, делая вид, что услышал и понял. Им больше ничего и не надо. Сделаешь вид – отстанут. Да, да, так, конечно, лучше.

Проводив Петю, профессор медлит некоторое время в коридоре. В последнее время стал иногда зависать. Мысль фиксируется на чем-то одном, углубляется, сама собою доходя до предела. Как чувство – это приятно; как функция – не всегда плодотворно; неизбежно ли это, или такие свойства приобретает ум ввиду привычки к сопоставлению далеких друг от друга предметов?

Думая так, Лев Наумович усаживается, скрестив ноги, на матрац, кладет на колени книгу, сверху – лист бумаги. Вот, подослали Петю; и зачем им все это – непонятно. А впрочем, если они действительно этого хотят, если им и вправду интересно, то он им, конечно, расскажет, – так думает Лев Наумович и продолжает работу.

* * *