Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Хулиганы захохотали, наблюдая целиком помрачневшую морду Жарка. Всем, кроме, кажется, Юрка было известно, что Жарок уже с полгода не получал известий от отца с морфлота, а недавно наловчился насиловать мачеху. Сперва это вышло в полусне и как будто почти естественно, однако со временем, научившись совершению этого акта в извращенных манерах, Жарок все больше тревожился: вдруг батя живой и еще не дай Бог вернется и все обнаружит. На этот случай Жарок раздобыл крепкий нож, который отныне всегда держал при себе.

– Советские моряки плыли на подводной лодке. Они отважно пересекали Берингов пролив. По воде плыли льдины, непрерывно гаркали чайки… – Юрка замешкался, но молчать было нельзя, поэтому он добавил еще несколько слов: – Непрерывно гаркали чайки и какие-то другие морские птицы. И плыли в сторону Норвегии…

Ребята, которые вовсе не были ребятами, а были хулиганами, будто отлитыми из чугуна, начинали заметно скучать. Юркина кожа вся взмокла и стала неприятно теплой, как только что родившийся котенок. Мозги его подчеркнуто закипели, в животе появилась некоторая свинцовая тяжесть. Молчать было нельзя.

– Моряки плыли на подводной лодке и пили водку. Вдруг появился вурдалак, всех убил, выпил водку и уплыл. Конец.

Жарок сплюнул и грозно посмотрел на Юрка, пока остальные пытались засмеяться. Он схватился за штаны и чуть их приспустил, выпустив наружу ржавые волосы. В таком виде он зашел за спину к Юрку, чье мягкое лицо с сахарно-красными щеками сжалось в кожано-мясное подобие плевка слюны. Раздался глухой, но отчетливый хлопок: чугунный хулиган ударил по круглой Юркиной заднице так, что толком не зашнурованный ботинок слетел с ноги Жарка, сделал в воздухе несколько медленных сальто, приземлился на затылок упавшего лицом в лужу Юрка и как-то жалко свалился рядом. Вот это уже взаправду развеселило «странных, разных, интересных, фактически взрослых уголовников»[88].

Юрка встал на колени в луже, с губ его закапала жидкая грязь. Едва успел он выпрямиться, как тут же отправился обратно, ловко сбитый с ног разутой жарковской ногой. Обувшись, он повторил эту мышечную шараду, и теперь уже Юрке пришлось так несладко, что ему на миг показалось, будто одно ухо у него выросло неправильно. Оба отдышались. Юрка заныл, но скоро перестал – застеснялся диких елок окрест происходящих событий.

– Тоукай роман давай, чтоб настоячый, – цыкнул сквозь зубы Жарок, тут же вставив в те же зубы двумя пальцами скрученную цигарку. – И чтоб матяков побоуше.

Будущий писатель глубоко выдохнул, раздув изнутри поверхности щек. В елях и частично лиственных, хоть и полысевших по осени деревьях что-то черно чирикало и щебетало. В ноздри бил цигаретный дымок, походивший на адские васильки или жареные семена подсолнухов. Он не знал, за что зацепиться. Овладевшее им чувство он тут же решил исследовать. Это не было чем-то паническим. Но это и не было спокойствием, умиротворением. Скорее чувство, захватившее его полудетский рассудок, напоминало углубление ямы посредством лопаты. Он словно погружался на полтора-два вершка, вскапывал нечто увесистое и рассыпчатое в душе своей, чтобы затем положить обратно. Мысли его, честно говоря, путались. Как в ненаписанных древнегреческих трагедиях, в эту минуту явилось спасение, которого не ждали.

– Ю-ю-ю-у-у-а-а-а-а-а-а! Ю-ю-ю-у-у-а-а-а-а-а-а! Юочка! – заслышался вдалеке картавый голос матери, вопившей как мать, потерявшая ребенка. – Юочка! Юасик!

Мамлеев воспрял. Он открыл рот и почти что закричал, но на самом деле заговорил почти без остановки:

– Я видел, будучи еще на даче, первые картинки войны. Вдруг неожиданно… я сидел на террасе, кто-то был рядом, пудель, кажется, и вдруг – такой неимоверный грохот над нашей крышей! Как будто сам гром небесный падал на нашу дачу. Я закричал, схватился за голову… Все вокруг тоже были в каком-то взрыве эмоций. Но не успели по-настоящему проникнуться ужасом, как все это пролетело над нами и упало недалеко, там, где обрыв, где река Истренка. А вдали виднелся Новоиерусалимский храм. Этот храм – чудо православной веры, я его видел из окна и до войны, и он завораживал меня своей мистической красотой. Я сразу увидел, еще не осознавая вполне, что значит храм. Я понял, что это другой мир, что это то, что возносит человека до состояния, с которым он не знаком на земле. Храм этот был невиданной красоты и стоял, окруженный русской природой, такой глубокой, с ее нежными и тихими тайнами, изгибами, с ее аурой, отвечающей русской душе, – это был потрясающий пейзаж. И вот именно на эту землю, среди этого пейзажа, упал первый увиденный мной немецкий самолет, сбитый нашими зенитчиками[89].