Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Выбежало смотреть много людей – мальчишек, девчонок и взрослых. Пленные шли колоннами, народ глазел на них, но не агрессивно. Какой-то мальчишка подбежал вплотную к колонне и закричал:

– Гитлер капут!

И неожиданно немец из колонны выкрикнул:

– Зер гут!

Я видел, как на него бросил взгляд идущий сзади – это был взгляд глубинного фанатика. Я тоже всматривался в лица, и мне казалось странным, что эти люди, с которыми мы воевали, – люди как люди, некоторые красивые, даже добродушные, другие явно злые. Часть была в понуром состоянии, а часть, наоборот, в оживленном… Эти вторые, видимо, были рады тому, что они выжили в этой смертоубийственной войне. Я удивлялся, что эти довольно обычные люди могли превратить в пепел Москву, здания, людей, уничтожить все то, чем я жил, чем был окружен, смести всю мою реальность… Они проходили и проходили, мерным шагом, как-то спокойно. И, видимо, только у самых фанатичных внутри горел сжигающий их самих огонь ненависти. Остальные, как мне казалось, были рады[95].

Пройдет год – и для подростка Мамлеева парады калек станут частью повседневности. С фронта вернутся десятки тысяч изувеченных, рядом с которыми Юрочке Мамлееву придется жить, пока в силу не вступит закон «О мерах борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами». Это произойдет 23 июля 1951 года. Через два года умрет Сталин, а еще через два – Юрина мама Зинаида Петровна. Сам же Юрий Мамлеев, незаметно проскочив через пятилетку Лесотехнического института, давшего ему диплом инженера лесного хозяйства[96], вдруг обнаружит себя антиобщественным, паразитическим элементом, что живет по адресу: Москва, Южинский переулок, дом 3.

III. На Южинском

Известный ныне кружок писателя Юрия Мамлеева в Южинском переулке включал безвестных ныне людей.

Николай Митрохин. Советская интеллигенция в поисках чуда

Все было готово, но пока никто не пришел. Мамлеев ходил туда-сюда между двумя молчащими и почти пустыми комнатами. Пыль и сор скрипели под его ботинками, из пола лезли какие-то щепочки. Подняв одну, он спрятал ее за губу, послюнявил, сплюнул. Прокрался в коридор, к «Вестям с того света», стенгазете Ковенацкого, посмотрел на давно выученные наизусть изгибы пухлого женского тела в чулках – голых женщин он почти всегда одевал в одни лишь высокие чулки, если, конечно, действие непристойной сценки происходило не в бане: в таких случаях женщины оказывались целиком голые и от полной своей обнаженности немыслимо растолстевшие, лоснящиеся.

Мамлеев схватил руками свой большой рыхлый живот, напоминающий коричневый овощ, помял его у основания, удовлетворенно чихнул и для разнообразия прочитал стихотворение, которым сопровождался портрет женского тела:

Вот весна пришла опять,
Расцвела природа.
Снова некого обнять
В это время года.

Скоро стану все равно
Лысым как коленка.
Жизнь похожа на кино
Студии Довженко[97].

Хотя никто за ним не наблюдал, он сделал вид, будто смеется, но тут же переменился в лице, как будто разозлясь. Мамлееву хотелось пива, водки и вина, причем именно в этой последовательности и в равных количествах, а друзья и тому подобные гости все не шли, несмотря на то что уже смеркалось и даже советские соседи по бараку начинали подленько, тайком пьянствовать, уютно громыхая бутылками и стаканами. Естественно, без гитары или хотя бы патефона: всякая музыка в этом советском доме пользовалась неблагонадежной славой. Размышляя об этом, Мамлеев смотрел, как лучи солнца скользили по переулку и были не такими уж отвратительными, однако у хозяина двух комнат на душе было не весело и не печально, он скорее не мог определиться, чего теперь хочет сильнее: выпить побольше самых разных напитков или убить жильцов дома.