Отец (не) моего ребенка

Стас кивает и заводит машину. Я не пожалею о своем решении. Так правильно и нужно. Лучше порвать сейчас, пока мы не срослись слишком сильно, пока еще можно рвать.

61

Стас провожает меня до дверей подъезда, неловко топчется, предлагая довести до квартиры. Но я качаю головой: не надо. Пусть едет к сыну, он и так потратил на меня свой выходной.

Лифт занят. Походкой старой бабки поднимаюсь по лестнице. Шаркаю по ступенькам, потому что ноги внезапно налились свинцом.

Мимо проходит соседка с пакетом мусора, здоровается. Мне каким-то чудом удается растянуть губы в улыбку и пожелать ей доброго вечера.

Но все это словно не я. Словно кто-то другой переставляет мои ноги, улыбается и отвечает вместо меня.

А я, маленькая, забитая, отчаявшаяся, сжалась в комочек где-то в уголке собственного тела и из последних сил душу слезы.

Так плохо мне не было еще никогда.

– Ой, Катенька, – приставучая соседка никак не отвяжется, смотрит на меня сердобольно, – на тебе лица нет. Что-то случилось?

– Как это нет? – кривлю губы в улыбке. – Вот оно, все на месте, не переживайте.

– А Ильюшка там как? А Настенька?

Приходится отделаться общими фразами и не слишком вежливо прервать разговор.

Она качает головой, поджимает губы. Но мне плевать, что она думает. Мне сейчас вообще на все плевать, кроме собственной боли.

Только войдя в квартиру и захлопнув дверь, я позволяю себе заплакать.

Просто перестаю кусать губы и спускаю эмоции с поводка.

Слезы льются рекой. Упав на кровать лицом в подушку, я кричу от боли. Рыдаю взахлеб и не могу остановиться. Меня трясет. Сердце разъедает от предательства и обиды.

А перед глазами так и стоит образ Эли, целующей Вову.

Почему он ее не оттолкнул? Почему позволил себя целовать?!

Не могу отогнать эту картину. Как не пытаюсь, как не заставляю себя, а мысли все равно возвращаются к этому проклятому поцелую!

Подтягиваю колени к животу, обхватываю их руками и лежу, тихо вздрагивая и всхлипывая.

Сил рыдать уже нет. Но боль не стала слабее.

Надо что-то делать. Придумать себе занятие, чтобы отвлечься и не думать об этом. Потому что в таком состоянии я не засну.

Поднимаюсь.

Зеркало послушно отражает мое опухшее зареванное лицо с покрасневшими веками и растрепанными волосами.

Красавица…

Видел бы меня сейчас Вова. По сравнению с Элей я и в лучшие времена смотрелась убого, а теперь так вообще!

Приглаживаю волосы.

Но меня посещает мысль: а зачем? Для кого мне теперь быть красивой?

Со злостью запускаю пальцы в шевелюру и взлохмачиваю ее.

Хватаю первую попавшуюся тряпку с кресла и набрасываю на зеркало. Не желаю видеть себя!

Иду на кухню, по дороге натыкаясь на все подряд. Кресло, столик, шкаф, этажерка… Все углы сегодня мои.

На кухне хватаю ведро и тряпку. Остервенело мою окна, за которыми светятся огни ночного города, потом перехожу на пол. Хотя Тамара только вчера делала влажную уборку. Но мне нужен этот простой монотонный труд. Нужен, чтобы не думать!

Достаю из шкафчиков всю посуду, включая хрустальные рюмки и бабушкин кофейный сервиз. Все перемываю раз десять. Шкафчики тоже.

На пальцах уже мозоли от трения и воды, но эта боль ничего не значит по сравнению с душевной болью.

Я должна забыть про Вову. Забыть все, что у нас было. Так будет правильно.

Но глупое сердце никак не хочет с этим мириться! Оно колет и бьется так сильно, что готово вот-вот выскочить. Я уже думаю, что светит мне приступ. Но это всего лишь боль из-за расставания.

Места себе не могу найти в квартире. Она кажется такой пустой и чужой… без него.

Бессмысленные метания останавливает входящий звонок моего телефона. Вздрагиваю и смотрю на гаджет с голодной надеждой.

На экране – Вова.

Одна моя половина хочет схватить телефон и ответить, а вторая – хочет его разбить. Или хотя бы занести Вову в черный список.

Я колеблюсь, не зная, какой из двух половин уступить. Не беру трубку. Не могу. Не хочу, чтобы он слышал мой заплаканный голос.

Хуже всего, что понимаю: могу сорваться и наговорить ему много чего, о чем потом пожалею. Меня переполняют досада и злость на него вперемешку с обидой.

И понимаю, что прощу его, как только услышу. А так нельзя. Мне самой нужно подумать и решить, чего я хочу.

Хочу ли я быть с ним после всего?

Знать, что он никогда не будет моим окончательно. Что мне все время придется его делить с такими, как Эля. И что однажды он оставит меня ради женщины своего круга.

Готова ли я быть с ним, зная все это?

Словно в ответ на мои мучения, ребенок начинает пинаться.

Это его первое движение, которое я ощущаю. Руки инстинктивно накрывают живот.

Меня охватывают одновременно и радость, и горечь.

Приходится напомнить себе, что это не мой ребенок. Не нужно к нему привязываться, не нужно думать о нем.

Это ребенок Эли и Виктора.

Но он будто не согласен со мной. Пинается еще сильнее.

– Прости, – шепчу, поглаживая живот, – я не твоя мама.

И снова слезы бегут по щекам. Но теперь у них уже другая причина.

Сажусь в кресло, поглаживаю живот и укачиваю себя. Отгоняю навязчивые мысли об этом ребенке. Не мой он. Я не имею на него права.