Отец и сын

– В доброй нашей Австрии люди если и исчезают, то почти всегда в Тироле. Там у нас горы. Пропасти. Опасные тропы… Вы, коли будет время, наведайтесь в Инсбрук. Там мой сын Август тоже чинит часы. Может быть, он что-то знает… Сошлитесь на меня…

Как только часовщик сказал эту в высшей степени туманную фразу, Веселовский сразу услышал в ней намек. И потому всего два часа спустя выехал в Инсбрук.

Цесарская игра становилась ему все более понятной. Ясно, что они укрывают царевича. Но как всегда – при любом исходе дела, хотят, если не улучшить положение, то, по крайней мере, сохранить позиции Империи.

Абраму Павловичу, право, стало несколько не по себе от такого двурушничества. И одновременно Веселовский отчетливо осознал, насколько шатким становится отныне его собственное положение. Ведь достаточно хоть кому из венских псов Петра услышать стороной о любви Веселовского к некоторым полотнам императорской живописной коллекции – и все. И конец…

От сознания того, что он с ног до головы отныне в руках австрийцев, и уже ничего нельзя сделать, тоска навалилась на него всею своею тяжестью. Как же страшно все повернулось! Теперь он должен со всею возможной ретивостью искать царевича и одновременно – возможность помешать успеху этого поиска. С ума можно сойти…

Именно по дороге в Инсбрук впервые и, видать, надолго поселилась в голове Абрама Павловича мысль о том, что не только царевичу надобно скрываться, но и ему, Веселовскому надо бы об этом подумать. Впервые сказанная, как мы помним, Кикиным мысль эта прочно засела у Веселовского в голове, толкала энергично думать:

– Петр сильнее. Он вытащит сына домой. А Алексей – трус. Боится дыбы, как огня. Потому начнет выдавать помощников. Хорошо, как не ведает, что я сделал для него. Хотя это мало что дает. Кикина-то он назовет… Кикин – мужик, конечно, крепкий. Какое-то время будет молчать. Но все равно сломают. Назовет он меня. И неминовать тогда бежать. А куда? В Лондон и только в Лондон! Оттудова не выдают. А после, скорее всего, в Америку. Оттуда не выдадут точно…

Но только после таких размышлений стукнуло, наконец, резиденту в голову и последнее: «Все. Дома родного мне больше не видать»…

19

Итак, теперь Инсбрук.

До него Абрам Павлович решился скорости ради добираться верхом. Когда-то он был неплохим кавалеристом. Но Веселовский упустил совсем из виду, что последний раз ездил верхом лет пять назад, поэтому поясница дала о себе знать за какие-нибудь два часа дороги. А ехать надо было куда больше двухсот верст т.е. не меньше трех дней. Поэтому, можно себе представить, как плохо чувствовал себя Веселовский, когда добрался, наконец, до Инсбрука.

Тем не мение, надо было, прежде всего, делать дело: искать часовщика-сына. К удивлению своему, лавочку часовых дел мастера Августа Кеннера Веселовскому показал чуть ли не первый прохожий, встреченный в городе. А когда Абрам Павлович в ту лавочку вошел, то сразу понял, не надо было уточнять родство: сын был похож на отца как две капли воды: такой же худенький, с таким же тихим но четким выговором, с такими же небесно-голубыми глазами.

Разговор получился такой:

– Добрый день… Вас порекомендовал Ваш отец. Он полагает, что, Вы можете знать, где мне искать вот этого человека. – И Веселовский показал Августу Кеннеру самый простой, но очень похожий рисунок карандашом лица царевича Алексея, сделанный еще в Петербурге с портрета маслом кисти Иогана Тоннауэра Осьмушка рисовальной бумаги с головой Алексея была привезена в Вену капитаном Румянцевым. Одно только мгновение Август Кеннер смотрел на рисунок. Потом повернул листок тыльной стороной вверх, взял тут же стоявшее в чернильнице перо и написал что-то очень быстро. Потом подвинул листок Веселовскому, чтобы тот мог прочитать. Тот прочитал: «Innsbruck – Landecke – Ehrenberg» Веселовский все сразу понял: надо было ехать из Инсбрука на Ландэкке и по дороге искать какой-то Эренберг. Царевич, надо полагать, в Эренберге.

Наш человек Абрам Веселовский кивнул часовщику – в знак того что все понял, и в тот же миг листок был поднесен к горящей свече и… исчез.

20