Отец и мать

Молилась, и молиться любила. Не в тягость ей было простаивать часами на коленях перед своим домашним иконостасом, всматриваясь в святые лики и ризы. Однако никогда не позволяла себе выказывать как бы то ни было заметно или тем более в броской зримости свою веру перед кем бы то ни было, даже в церкви. Она утвердилась: Бог и человек целостны и неделимы, а значит, не надо перед Ним играть, выслуживаться; Он знает даже твои мысли.

Поначалу в молитвах своих чаще просила у Господа единственно для себя: то любви земной, то ребёнка, то отвращения злобы людской, то ещё чего-нибудь такого по мелочи бытовой, хозяйственной, «бабской», уточняла для себя, или же – порождённое личными обидами, страхами, подозрениями. Однако со временем, врастаясь в дух веры, всё дальше отходила от желания заполучить чего бы то ни было лично для себя. А просила счастья, удачи, благолепия, вразумления, очищения от прегрешений или даже приобщения к вере для других, для ближних своих, для коллег, для соседей – для всех, кого могла обозревать и видеть зрением глаз и души. «Но как мне самой оберечь мою душу, сохранить её чистой и сокровенной?» – спрашивала у себя в нередкие минуты смутности, шаткости, ослабления сил души. Однако ответ знала, много раз слышала его и от исповедника своего: молиться, молиться надо, – и душа мало-помалу устроится, окрепнет, а то и, как великий дар, засияет. И – молилась, молилась; и в церкви, и в одиночестве дома перед иконами, и, случалось, минутами на людях в светском кругу, но тут – втихомолку, мысленно.

Так жила Екатерина душой, стараясь, по библейским словам, «хранить себя неосквернённой от мира». Но жизнь внешняя, и её, и окружающих, была конечно же иной. И жить, рассудком понимала она, нужно действительной, реальной жизнью, жизнью миллионов людей, жизнью страны, жизнью народа «да и планеты всей», – уточняла она для себя. И каждое буднее утро нужно идти на работу, и работать так, как оно требуется, как вызрелось и сплотилось в общей судьбе с миллионами других людей и ближайших – коллег и соседей. И она каждое утро шла на работу, и работала как все, и была, как ей удовлетворённо казалось, тоже «как все» – «и не лучше, и не хуже». Однако жизнь души, как не скрывай её от людей, всё же заявит о себе, точно растение, которому если предназначено зацвести, оно непременно зацветёт, раскроется цветом, если, конечно, условия благоприятны. Так и с Екатериной случалось, по большей части скрытной и напряжённой в общении, – порой вдруг являлся перед людьми обережённый ею и в молитвах, и тишине дома её глубинно внутренний, тайный цвет.

46

И с Лосевой выказался этот цвет, в истории с неудавшимся для Лосевой назначением желанной преемницы на должность заведующей библиотекой.

Лосева, уже решённо уходившая с должности на пенсию, сказала Екатерине:

– Хотя ты, любезнейшая Екатерина Николаевна, и упрямишься, не хочешь занять мой трон, но я твою кандидатуру всё равно предложу нашему вельможному начальству. Глядишь, оно тебя уломает, строптивицу этакую, а может статься, и припугнёт чем, – ласково-строго усмехнулась Лосева. Но тут же, очень серьёзно, но и очень душевно, примолвила: – Я не хочу абы кому передавать книги. Пойми, девочка моя: они – как люди, хорошие, очень, очень хорошие люди, с которыми можно поговорить по душам, поверять им свои тайны, и они – как не терзай их! – не выдадут тебя. Я вижу, что ты любишь книги, а другие так-сяк с ними обращаются… вертихвостки!

– Зачем вы столь категоричны, Елена Ивановна? У нас очень даже ответственные работницы.

– Хм, «очень даже»! Молчи, заступница! Знаю я их, всяких этих ответственных! Только языками на работе чесать и умеют, как торговки на базаре. Ай! вон как румянцем вспыхнула: душа-душенька тебе указывает, чтобы ты не лицемерила. – Помолчав в откровенном любовании прелестно раскрасневшейся девушкой, как бы с неохотой к примирению сказала: – Да, конечно, есть и дельные люди у нас в библиотеке, но мне-то надо передать в самые что ни на есть надёжные руки не людей, а книги. Книги! – указующе подняла она палец. – Человека, который бог весть зачем прибился в твою судьбу, не любишь, отталкиваешь от себя – он как-нибудь выцарапается, залижет обиды-раны, ведь мы, человеки, не надо забывать, из отряда млекопитающих тварей! Ну, ну! не супься, не шевели бровками: шутит старуха, ёрничает, да и пора, видно, ей уже из ума выжить. А вот книга, Екатеринушка моя драгоценная, попади она в нелюбящие, чёрствые руки, погибнет, заброшенная, сгинет в пыли и сырости. Книга, хотя даже и состарилась годами и обликом, всё одно – ребёнок вечный. Защиты и ухода требует. Поняла, чего я хочу?

У Екатерины получилось ненамеренно скупо мотнуть головой: это неожиданное упоминание о ребёнке шероховато скользнуло по её сердцу. «Господи, помилуй меня, грешную». Сказала с несоразмерной бодростью в голосе:

– Да, Елена Ивановна, я понимаю.