Отец и мать

Вот, Катя, с того страшного дня, со 2 марта 17-го, Матерь Божья взяла Россию под своё земное и небесное управление, а доселе всего только под покровительством мы, неразумные дитяти, были у Неё. Теперь же – Она и только Она наша самодержная Управительница, можно сказать, Императрица. И, сказывают в народе, до тех пор будет таковой, покамест не придёт на нашу землю истинный правитель – помазанник Божий. Может быть, тебе, Катенька, ещё посчастливится лицезреть его. Кто знает, кто ведает.

– Вы думаете, монархия может вернуться? – голосом слабым и неверным, невольно соскользнувшим к шепотку, спросила Екатерина.

– Если народ верит крепко-накрепко – чтó только не случится, моя хорошая, – полнозвучно ответила Евдокия Павловна. – Возьми-ка эту тетрадку, почитай стих про «Державную», я его ещё в молодости переписала с листочка одной богомольной странницы.

Екатерина прочитала:

Перед Твоей Державною Иконой
Стою я, трепетом молитвенным объят,
И Лик Твой царственный, увенчанный короной,
Влечет к Себе мой умиленный взгляд.
В годину смут и трусости безславной,
Измены, лжи, неверия и зла,
Ты нам явила Образ Твой Державный,
Ты к нам пришла и кротко прорекла:
«Сама взяла Я скипетр и державу,
Сама Я их вручу опять Царю,
Дам царству русскому величие и славу,
Всех окормлю, утешу, примирю».
Покайся ж, Русь, злосчастная блудница,
Омой в слезах свой оскверненный стыд,
Твоя Заступница, Небесная Царица,
Тебя и грешную жалеет и хранит!

– Кто же автор?

– Богомолица сказала, что из народа стих.

– Но, знаете, Евдокия Павловна, что-то такое личностное в нём, авторское.

– А народ и думает личностями да авторами, а не кем попало, – не без горделивости ответила Евдокия Павловна, однако, очевидно смутившись своего невольного тона, торопливо прибавила: – Что ж, Катенька, теперь, кажется, всё тебе передала и рассказала. Живи, молись и… – На какую-то летучую, но заострённую секунду призадумалась: – …управляй.

– Управлять?

Евдокия Павловна неясно улыбнулась в подрагивании губ и промолчала.

Глава 43

Одним зимним утром Екатерина, собираясь на работу, не услышала привычных звуков шевеления и покряхтывания из комнаты хозяйки. Прислушалась, подождала и – поняла: Евдокии Павловны теперь нет в этом доме, только что душа её конечно же понаходится ещё где-нибудь здесь или поблизости, да телу отбыть в родных стенах свой непреложный, но быстротечный срок.

Похороны были тихие, нелюдные, но с отпеванием, и хотя на дому, но не без некоторой застарелой утайности. Рослый, крепкоголосый батюшка, насилуя свою природность, тускло-хрипато свербил:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Господи, помилуй…

Но вот на этом канонически троекратном «Господи, помилуй» его голос словно бы взбунтовался сам собой, поднялся вихрем, – и отзвучалось ядрёно торжественно и строго, так что люди, в большинстве своём старушки, и испугались, но и порадовались одновременно.

Лицо покойной все дни пребывания в доме оставалось свежим и ясным, как у живой.

– Душа-то на лицо как налезла, гляньте, бабоньки, – подметила одна сиделка у гроба.

– Упокоилась, слава-те Господи, почила с миром наша Евдокеюшка Паална.

– И вправду: не лицо уж, а прямо-таки лик.

– Свята-а-ая. Еей!

– Ах, какая была семья! Что натворили изверги!

– Тише ты, языкастая!.. – шептались старушки.

Екатерина была хотя и гостеприимно-деловитой, ведь всех зашедших в дом надо приветить, всё устроить достойно, однако была крайне молчалива, сомкнута в проявлении чувств. И – не плакала. Совсем не плакала. Даже тогда, когда закапывали. Потому что знала, сколь желанна бывает смерть, если жизнь уже не в жизнь, если сердце напрочь испластано и своею ветошью не может гнать по жилам кровь, звать к продолжению дней.

И только тогда, когда, после поминок-посиделок с бабушками-соседками, осталась в доме одна, совсем одна, тоска незамедлительно схватила за горло: нет и не будет рядом родной души!

Да, одна, теперь уже совсем, совсем, совсем одна, – и подвздохом удушья вырвались, наконец, слёзы, разомкнулись чувства. Плакала и молилась, плакала и молилась, всматриваясь, как за поддержкой, в лик Державной.

– Я не одна: Ты со мной, мы вместе, – верила.

Глава 44