Отец и мать

Леонардо понял Екатерину как-то по-другому. Улыбнулся, растерянно, скованно, и стал клониться к ней. Губами, а следом всем собою потянулся к её виску с завитками выбившихся из-под шапочки прядок. И – не поцеловал, а – как-то глухо чмокнулось в промороженном, упругом воздухе. К тому же ткнулся мимо, в шапочку угодил, будто собственная смелость ослепила его.

Екатерина не возмутилась, не отпрянула: очевидным было для неё то, что её кавалер уже жутко, до невозможного замёрз здесь, высоко над руслом реки, по которому, точно бы сквозь трубу или тоннель, неизменно и упористо тянет жалящий хиус, нередко перерастая в хлёсткие, зловатые рывки.

Она сказала, хотя и отчётливо, однако с нежданной кротостью голоса:

– Подожди.

И, руками обхватив его голову за виски, принаклонила её и поцеловала его в лоб.

– На сегодня – до свидания. Не обижайся… Лев. Царь зверей. И – женщин.

– Ты меня по-прежнему считаешь бабником? Если смазливый, так непременно бабник, несерьёзный человек, да?

«А ведь я его уже ревную».

«Дурная бабёнка, вот кто ты!»

– Извини. Какая-то глупая игривость на меня напала.

– Так, говоришь, «до»?

– До. Конечно, до. Неужели ты не понимаешь?

До, рэ, ми, фа, соль, ля, си-и-и!
Си, ля, соль, фа, ми, рэ, до-о-о!

Густым оперным голосом, громко, на всю набережную, во весь размах моста, насторожив или озадачив прохожих, пропел Леонардо. Полными оборотами, лихим мальчишкой, он крутнулся несколько раз на носочке.

– А что, Катя, может быть, мы с тобой ещё споём песню… песней. Как думаешь?

– До. Пока нота до в нашей песне… песней. Иди домой. Уже вечереет, крепчает мороз – чего доброго, ноты наши заледеним и простудим. И, пожалуйста, не глазей долго в мою сторону – перезябнешь и сляжешь, потом мне будет стыдно перед твоей мамá.

Она шла по мосту неторопливо, может статься, с неохотой, «силком», сказали бы в деревне её родной. Оглядывалась, отмахивая ему рукой:

– Уходи! Уходи же!

Не уходил. С Глазковской горы ещё разок глянула в его сторону – стоял.

«Сумасшедший!»

Как его оберечь?

Глава 66

Уже – февраль, на исходе. В оттепелях разомлела земля. Снег огруз, издырявился и днём расползался мутными потёками, а вечерами застывал пепельно-чёрной, ноздревато-губчатой лавой, – можно было подумать, что повсюду извергались неведомо отчего пробудившиеся вулканы. Небо томно сияло и, кто знает, не оттаяв ли после ночных заморозков, к обеду низко провисало, но не тучами или облачностью, а именно этой изумительной синевой, которая изрядно и ненасытно нагущалась солнечным светом, лучезарностью. По земле валко и зыбко и опьянённо ходили-бродили ветры, тёплые, юго-восточные, пока что чужестранные для здешних мест. Разбойничьими ватагами накидывались на них притаившиеся в ближайших лесах и распадках северные, северо-западные, пока что хозяева тутошние. Замешивалась в стычках рукопашная схватка, с ворохами сыпавшегося с неба или, наоборот, к небу снега, более похожего на перья растрёпанной подушки. И неизменно побеждали эти иноземные молодцеватые, юркие, хитроватые вихри с далёких югов. День ото дня становилось теплее, благостнее, хотя ночные морозы ещё бывали сильны и упрямы. После обеда начинало напахивать на город размягшей смолью тайги, хвоей, прелью низин и болотин, унавоженностью обтаянных пригородных полей и слободских огородов. И даже пахло, чудилось радующейся раннему приходу весны Екатерине, солнцем.

Одним из вечеров, после театра, Леонардо и Екатерина по обыкновению прогуливались и в какой-то момент поняли, что оказались в том месте Иркутска, в котором никогда вместе не бывали раньше – на деревенской улице Глазковского предместья, у крутояра Иркута с железнодорожным мостом, возле дома Екатерины. И она после не могла хорошенько вспомнить, как же так могло получиться.

После же думала, что не вела его, видит Бог, а – само решилось. Как, видимо, и предначертано человекам всем, неисправимо грешным и слабым по извечной сути своей.

Лишь какие-то две-три тонкости-чёрточки летучих помнились более-менее отчётливо и зримо: коснулся её пальцев – не отвела руки, каким-то словом дохнул возле самого уха её – принаклонилась к нему, чтобы расслышать, чтобы вдыхать каждое его слово.

– Я здесь живу. До свидания, Лео, – произнесла она скороговоркой, одним выдохом и повернулась к Леонардо спиной, чтобы открыть калитку и одной ступить во двор.

Он обнял её за плечи со спины, повернул полыхнувшим, с закрытыми глазами лицом к себе и крепко и властно поцеловал в губы. Кажется, в поспешности, в огне чувств, не совсем ловко и осторожно поцеловал – ей стало больно. Однако она не оторвала своих губ, не воспротивилась ни движением единым, ни звуком.

Отпрянув, он, точно в бреду, шептал что-то; она различала только лишь:

– Катя… Катя…

– Не надо, не надо… – говорила она, однако шла к дому через двор вместе с ним.

И неясно было, кто кого вёл.