Отдать якорь. Рассказы и мифы

– Это мы уже проходили, – тут же реагировал Суматоха, – я девять месяцев просидел в таких условиях.

– После зачатия, что ли? – справлялся доктор. – Так это всем досталось.

– Гораздо позже, – поправлял подопечный (после происшествия он находился под медицинским присмотром), – мне уж тринадцать лет стукнуло, как война началась. Вот тогда, не сразу, правда, всё и отключили: и свет, и воду, и продуктовое довольствие обрезали до того, что живот к позвоночнику прилипал. Если бы меня в марте сорок второго не вывезли из блокадного города по льду Ладожского озера, кто знает, где бы сейчас был. Но в тропиках мне положительно нравится.

– Это награда тебе за твоё суровое детство, – шутил доктор.

Но напрашивалось предположение: не специально ли наш говорливый реф открутил ту злополучную пробочку?

Суматоха отлёживался в судовом лазарете, так как получил травму. Пробка, которую он в силу не понятных никому обстоятельств открутил, под большим давлением выскочила со своего штатного места и ударила его по лбу. На месте удара образовалась приличных размеров гематома. Лоб далеко выступающим, закруглённым карнизом нависал над его незамысловатым лицом, внешне приближая пострадавшего к исчезнувшему на Земле виду австралопитеков. Если бы он ещё не говорил, было бы полное сходство. Хотя кто знает, говорили австралопитеки или нет? Вопрос может быть в другом: как, сколько и о чём? Но в любом случае, в части «сколько» приоритет несомненно принадлежал Суматохе. Количество выговоренных им слов превосходило все мыслимые пределы. Были у нас говоруны, но таких страна ещё не знала.

Самое удивительное – другое. После удара в лоб и пребывания, пусть и непродолжительное время, в среде распылённого фреона, Суматоха стал менее словоохотлив. За ним уже не наблюдалось постоянного говорения. На вопросы он отвечал конкретнее и осмысленнее. По ночам вообще перестал говорить. А главное – стал читать книги.

– Ведь ни одной книги за всю жизнь не прочёл, – признавался Суматоха, – а здесь, как прорвало. Сам не пойму, в чём дело?

– В чём дело, в чём дело, – передразнивал его коллега по рефрижераторному делу, – по лбу мало получал. Сейчас вот примочило тебе болтом в лобешник, мозги-то на место, видно, и встали.

– Всё может быть, – подтверждал доводы рефа доктор, – медицина многого не знает. Не мы, а Тот, кто над нами, вершит дела неизъяснимые. Я уж подумываю, не написать ли мне диссертацию на тему «Шоково-болевая терапия с кратковременным пребыванием во фреоне и результаты её воздействия на поведенческие реакции у человека».

– Это будет прорыв в науке, – подливал масла в огонь наш второй электромеханик Геннадий Викторович, – я бы всех речистых депутатов пропустил через эту процедуру. Кстати, мог бы стенд для испытаний сконструировать. Его можно потом и в лечебных целях использовать. Установку нужно сделать компактной и с большим пропускным ресурсом. А назвать её можно в честь первопроходца, типа: «Суматоха во фреоне». Для непосвящённых непонятно, но конкретно и по теме – близко к историческим реалиям. Суматоха во фреоне, это вам не сосиска в тесте. Это, может быть, научное достижение, у которого большое будущее.

– Но, с другой стороны, morbus ipse est medela naturae,[24] – заговорил вдруг наш доктор на латыни, – в природу лучше не вмешиваться. И, если уж лечить болезнь, то только естественными средствами. А насколько этот метод естественен, трудно сказать.

– Более натурального трудно и подыскать, – заключал Геннадий Викторович.

– Ну, если только сугубо индивидуально, – дополнял тут же доктор, – тогда наш проект отменяется. Считайте, что это был первый и последний эксперимент. И причём, совершенно случайный. Ещё неизвестно до конца, чем он закончится для испытуемого.

Однако последствия пребывания Суматохи во фреоне и неожиданный и сильный удар по голове стальным болтом очень благотворно сказывались на пострадавшем. Опухоль у него постепенно спала. Лицо стало более осмысленным. Предложения, которыми он изредка обменивался с окружающими, стали короткими, вполне лаконичными и, я бы сказал, философическими. Например, при обсуждении меню на завтрашний день, он мог вставить следующее:

– Мы есть то, что едим. Но это не значит, что если мы будем есть всё, мы станем всем. Всем может стать лишь тот, кто был ничем.

– Классиков марксизма-ленинизма начитался, – комментировали слушатели.

– Неважно, что ты читаешь, хер минц, – отвечал на это Суматоха, – литература – лишь зеркало этого мира. Но не каждому дано узреть в нём этот мир, потому что в первую очередь ты видишь себя. И чем больше твоё эго, тем меньше зришь вдаль. Лишь забыв о себе, ты сможешь увидеть дальние горизонты, хер минц.

Прочитав роман Толстого «Пётр Первый», Суматоха теперь ко всем обращался «хер минц». По примеру Сашки Меньшикова. Хотя, если быть более точным, у того при обращении к Петру всё время звучало «мин херц». Что в переводе с немецкого означало «моё сердце».