Отчий дом

— Пошел! — крикнул Стоякин, берясь за ручку. Мотор затрещал на полных оборотах. «Фарман», приподняв хвост, побежал. Нестеров боялся, чтоб не «заюлить» педалями. От напряжения у него заныли ноги, а пальцы правой ноги свела судорога.

Наконец аэроплан взлетел, и у Петра Николаевича отлегло от сердца. «У-у… Тяжела ты, шапка мономаха!» — вздохнут он и осторожно развернулся…

В детстве, еще в первом классе корпуса читал он сказку о царе Салтане. Изумила легкая, летучая певучесть стиха:

Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет.
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах…

Хотелось лететь следом за этим корабликом из далекого детства.

«Летать бы так… — думал Петр Николаевич, — как Пушкин стихи слагал… певуче и свободно!.. Не заложить ли мне крен? Сколько летаю, на земле веду горячие споры, а сам в воздухе не попробовал…»

Нужно было обмануть внимание Стоякина и дать крен в то мгновение, когда инструктор отпустит ручку управления. «Страшно. На земле доказывать куда легче…»

И вдруг Петр Николаевич двинул педаль влево и в ту же сторону наклонил ручку управления. Стоякин вскрикнул и ухватился за ручку, но аэроплан уже успел сделать глубокий крен и быстро развернуться влево.

— Сади-ись!! С-сво-о-лочь! — ревел Стоякин.

Петр Николаевич блаженно улыбался. Он сделал глубокий крен, которого так боятся и летчики и ученые! Глубокий крен! И как быстро и легко аэроплан развернулся! Бранись, Стоякин, бранись, сколько влезет… Земля вертится!

Он сбавил обороты, а Стоякин, плавно отдав ручку, повел аэроплан на посадку. На земле Стоякин выпрыгнул из аппарата, подозвал Нестерова к себе и заглянул в глаза.

— Вы сумасшедший, — сказал он убежденно и вдруг истово перекрестился…

Рукописный альманах Гатчинской школы отозвался на это событие так.

Целую страницу заполнило изображение круто накренившегося аэроплана. Нестеров сидел в нем в одном белье и с безумным выражением лица, напоминая самоубийцу. Под рисунком стояла подпись:

Запомни: дважды это не случится,
За упокой твоей души
Придется нам молиться!

Петр Николаевич хохотал вместе с другими над этим дружеским шаржем и, попросив у дежурного по аэродрому ручку с чернилами, добавил свое четверостишие:

Друзья! Отвечу коротко и просто:
Поэзия сия достойна лишь погоста.
Летать без кренов — все равно
Что в дом входить через окно!

Стоякин собрал всю учебную группу. Он был мрачнее тучи. Сорвал с головы шлем и мял его в руках.

— Господа! — сказал он хрипло. — Поручик Нестеров, летая сегодня со мной, позволил себе… вырвать у меня ручку управления и ввести аэроплан в крутой вираж… Это могло стоить… — И вдруг, поймав усмешку на лице Нестерова, закричал гневно и визгливо: — Кто вам дал право нарушать инструкцию?! Она кровью писана! Кровью!

Петр Николаевич вздрогнул. «Эк его разобрало! Еще, чего доброго, отставит от полетов…»

— Поручик Нестеров изобретает свою теорию! — ехидно вставил Зарайский.

— Мне плевать на его теорию! — кричал Стоякин. — От теорий не умирают. А аэроплан вон сколько уволок на погост!

Нестеров вспыхнул и сделал движение рукой, собираясь возразить Стоякину, но в это время кто-то сдавил его плечо, и он услышал шепот Вачнадзе:

— Выдержка, друг мой. Помните правило: язык глуп, когда голова горяча.

Петр Николаевич послушался. Он почему-то вспомнил встречу с Леной и Вачнадзе в цветочном магазине, осветившей необычным светом «князя Жоржика».

Бывает же так: ходим мы возле человека, как мимо знакомого, ничем не примечательного дома, сплошь серого, с облупившейся тут и там штукатуркой. Но вот случайно, в сотый раз встречаясь, поднимем мы голову, приглядимся внимательней и с изумлением откроем в нем неожиданную красоту: гордую строгость линий, необычайную прелесть фрески.

Петр Николаевич глядел на Стоякина, но думал о Вачнадзе, стоявшем за спиной. «Глупо, конечно сравнивать человека с домом… Но в Вачнадзе и впрямь открылась для меня новая сторона… Или, быть может, я ошибаюсь…»

Стоякин, набранившись, вскоре остыл. Но все-таки для острастки и в назидание другим бросил, свирепо взглянув на Нестерова:

— Отстраняю вас от полетов… на неделю!

Позвав Зарайского, он забрался с ним в «Фарман», запустил мотор и порулил к старту.

Миша Передков проследил взглядом за дымком пыли, поднимаемым костылем аэроплана, потом обернулся к Нестерову и участливо сказал:

— Попало? Не отчаивайся!

— Ты теперь присоединился к таким мученикам науки, как Галилео Галилей, Коперник, Джордано Бруно, — засмеялся Лузгин, по-женски вздрагивая плечами.

— Да, только тех, кажется, сожгли, а Нестерова отставили от полетов! — уточнил Митин с серьезной миной, на которую он был большой мастак при подтрунивании.

Петр Николаевич поискал глазами вокруг себя и поднял острый камень.

— Спасайтесь! Сейчас драться будет! — взвизгнул Лузгин.