Отчий дом

Анна Сергеевна и Яцук занимали Петра Николаевича рассказами о различных забавных историях, приключавшихся с ними, но он слушал рассеянно, думая о своем…

Наконец поднялся занавес. На сцену вышел стройный мужчина в строгом черном фраке и с достоинством поклонился публике. В театре все закипело, задрожало от приветственных криков и аплодисментов.

— Собинов! — взволнованно проговорил Яцук. — И между прочим, интересная деталь: совсем недавно он был адвокатом и сам Плевако благоволил к нему!

Петр Николаевич много читал о Собинове, но ему не приходилось слышать его. Собинову на вид было лет тридцать пять, не более. Широко расставленные умные глаза под прямыми длинными бровями смотрели на публику задумчиво и, как показалось Петру Николаевичу, печально. Казалось, шумные восторги многочисленных поклонников наскучили ему и он с грустной покорностью дожидался тишины, как обыкновенно пережидают в укрытии нахлынувший ливень.

Когда все стихло, Собинов запел:

Растворил я окно,
               стало душно невмочь,
                       опустился пред ним
                              на колени,
И в лицо мне пахнула
              весенняя ночь
                      благовонным дыханьем сирени…

Петр Николаевич в годы юнкерства увлекался оперой, но такого чистого, глубокого голоса он не слыхал. Сам того не замечая, Петр Николаевич был целиком захвачен пением и доверчиво следовал душою за голосом певца.

Кончив петь, Собинов не поклонился публике и не дал ей пошевельнуться пока не утихли последние звуки рояля. Нестеров долго и увлеченно аплодировал.

— Оттаивает наш Петр Николаевич, — шепнула Анна Сергеевна мужу.

А Собинов запел снова:

Средь шумного бала,
Случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…

Петру Николаевичу пришла вдруг в голову мысль, что слушая Собинова, он открывает в душе своей горячие ключи новых, неизведанных чувств. Прав Миша Передков в своем коротком «небесном» стихотворении:

…И тот, кто там с поэтом не был,
Беднее сердцем, чем поэт.

Именно! Беднее сердцем!

Хотелось упиваться чудесными звуками. Голос Собинова переливался, как алмаз на солнце, вспышками разноцветных огней. То блеснет вдруг мягкая улыбка воспоминанья, задрожит светлая слеза грусти, то проснется не остывшая под леденящим ветром лет страсть, то забрезжит нежная и робкая, как проблеск зари, любовь…

В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь.
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь…
Люблю ли тебя я не знаю,
Но кажется мне, что люблю-ю…

В антракте, выйдя в фойе, Петр Николаевич увидал Зарайского, прогуливавшегося с какой-то дамой. Зарайский тоже заметил его и громко позвал:

— Месье Нестеров! На одну минуточку!

Петр Николаевич подошел, поклонился даме.

— С тобой, месье, хочет познакомиться Вероника… Супруга нашего «бога», а, стало быть, «богиня».

Госпожа Стоякина капризно прикрыла рот Зарайскому своим надушенным веером и, протянув руку Нестерову, проговорила лениво и с какой-то кокетливой таинственностью растягивая слова:

— Вероника Петровна…

Петр Николаевич поцеловал ее руку.

— По-моему, мы уже давно знакомы. Помните Воскресенское?

— Неужели? — округлила глаза Вероника. — Неужели вы тот самый кадет, что освободил меня из плена у взбунтовавшихся мужиков?

— Тот самый! — подтвердил Зарайский.

— Судя по тому, как вы возмужали, это было очень давно, — проговорила она, играя темными, с поволокой глазами, и продолжала понизив голос, словно подчеркивая конфиденциальность: — Стоякин говорил мне о вас как об одном из своих лучших учеников.

Петр Николаевич покраснел.

— Я очень благодарен ему, но, право, не заслуживаю столь высокой похвалы.

— Вероника, если бы ты знала, как поет месье Нестеров, о, чармант! — закатил глаза Зарайский.

— Это интересно! Оч-чень интересно-о! — произнесла Вероника вполголоса и поглядела на Петра Николаевича так, что он безошибочно мог прочитать в ее взгляде сумасшедшее желанье интимной близости с ним.

— Как она изменилась! — молча удивлялся Нестеров.

Во всей ее гибкой фигуре, в миловидном лице с выразительными, томно прищуриваемыми глазами, в красиво очерченных губах, то и дело открывавших острые белые зубки, виделось Петру Николаевичу что-то лисье и вместе с тем в ней было много привлекательного.

Зарайский держал себя с подчеркнутой независимостью, точно афишируя свою близость с ней.

— Да! — вспомнил вдруг Зарайский. — Где ты пропадаешь, мон шер? Стоякин сказал, что отпустил тебя только на одни сутки.

Петру Николаевичу не хотелось давать Зарайскому объяснений и он коротко ответил:

— Я завтра буду в Гатчино.

Госпожа Стоякина подарила Нестерова откровенно влюбленным взглядом. Да, это была ее слабость: влюбляться часто и всякий раз верить в искренность и свежесть своего чувства.