Отчий дом

Они прождали до обеда и хотели уже уходить, но тут возникло неожиданное происшествие. Петр Николаевич приметил, как прошла мимо него невысокая молоденькая девушка в потертом бархатном салопчике, в повязанном по-деревенски синем платке. На курносеньком розовом лице ее сверкнули горячие и пристальные глаза.

Чем-то напомнила она ему Наденьку. Он долго следил за ней взглядом. Ему показалось, будто девушка что-то украдкой раздавала людям. Анна Сергеевна тоже обратила внимание на девушку.

— Смотрите, как толпится возле одной девицы народ. Николай, сходи узнай, может, она продает дрожжи, в Петербурге не стало дрожжей.

— Теперь все возможно, — недовольно проворчал Яцук и направился в другой конец зала.

Через несколько минут он вернулся, зажав что-то в кулаке.

— Дрожжи! — сказал он с горькой усмешкой. — Да не те, что ты думаешь, Ганна.

Яцук разжал кулак, открывая скомканную бумажку, и, оглянувшись, шепнул:

— Прокламация!

Петр Николаевич молча взял листок и стал читать. Анна Сергеевна вырвала прокламацию и спрятала в свою сумочку.

— Вы с ума сошли, Петр Николаевич! — испуганно зашептала она. — Если вас увидят с прокламацией…

В это время среди пассажиров началось необычное движение. Блеснули погоны жандармов.

— Стой!

— Держите ее!

— Перехватывайте! — раздалось в зале.

Свистки, крики, усилившийся гул огромного зала — все это наполнило Петра Николаевича тревогой. Громко билось сердце. Где девушка? Где эта смелая буревестница? Успеет ли она скрыться от жандармов?

Петр Николаевич оглянулся: Яцук и Анна Сергеевна тоже напряженно и ожидающе глядели перед собой.

— Боже! Ее схватят, схватят! — дрожа всем телом, в страхе бормотала Анна Сергеевна.

Вдруг из толпы вихрем выметнулась та, за которой гнались. Она была без косынки. Русые волосы разметались, закрывая лицо.

Она бежала прямо на Петра Николаевича, стоявшего недалеко от входной двери.

— Держи-и! — ревели жандармы.

— Поручи-ик!..

Он стоял стиснув зубы. Кружилась голова от волненья. Девушка на бегу заметила Нестерова. Шарахнулась от него, как от огня, и скрылась за дверью. Пять жандармов тяжело топали следом…

«Она испугалась меня… Испугалась!» — с невольной обидой думал Петр Николаевич.

На улице толпа надежно укрыла девушку, и жандармы растерянно и безнадежно работали локтями, протискиваясь среди людей, которые были удивительно недогадливы и не торопились расступиться.

Яцук и Анна Сергеевна повеселели.

— Обедать, обедать! — заладили они, переглядываясь с Петром Николаевичем. Он тоже был доволен удачей безвестной девушки, но радость омрачал молчаливый укор:

«Она испугалась меня…»

Пока Анна Сергеевна подавала на стол, Петр Николаевич прочел прокламацию. На Ленских золотых приисках по приказу жандармского офицера Терещенко было убито и ранено пятьсот рабочих. Они мирно шли к администрации — чиновникам англо-русской компании просить о повышении заработной платы.

Петр Николаевич почувствовал приступ мучительной тошноты, как в свой первый полет, когда он глянул вниз, в пропасть, на дне которой лежала земля. «Куда ведет Россию полковник Преображенского полка, сидящий на троне? В какую пропасть хотят нас столкнуть? Расстреляли… Пятьсот человек… Человек!..»

Яцук что-то рассказывал о предстоящем конкурсе аэропланов в Петербурге, Анна Сергеевна мягко вышучивала растерянность Петра Николаевича при встрече на вокзале с «русской Жанной д’Арк», но он не откликался на речи своих собеседников. «Боже, как страшно, как сиротливо жить стало на Руси! И неужто не забрезжит рассвет в этой мгле? Нет, так долго продолжаться не может!..»

Глухо, словно верещанье сверчка, донесся голос Анны Сергеевны:

— Петр Николаевич! Поглядите в зеркало, на вас лица нет. Встряхнитесь! Вы же мужчина, авиатор! Хотите, пойдем сегодня слушать Собинова?

— Непременно, Ганночка! — заторопился Яцук и подмигнул Петру Николаевичу. — Собинов в Петербурге редкий гость.

…На вокзале было по-прежнему томительно. Только и нового, что заметно прибавилось жандармов. Начальник вокзала не показывался на глаза, и это обстоятельство не предвещало поезда и сегодня…

Вечером Яцуки все-таки затащили Нестерова в Мариинку. Ярко горели люстры. Сверкали золотом ложи и ярусы. Таинственно колыхался тяжелый бархат занавеса. Сколько не был здесь Петр Николаевич? Месяца два, не более. А кажется — целую вечность!

Последний раз он слушал известного московского певца Хохлова в партии князя Игоря. В памяти еще стоял могучий и мелодичный, полный боли и раздумий голос князя Игоря, томившегося в плену у хана Кончака.

Любил эту арию Петр Николаевич. Чем-то перекликалась она и с его думами о Родине, о судьбе своей.

Партер пестрел яркими платьями дам, золотыми офицерскими погонами, жирными затылками, отполированными лысинами.

Здесь все ведут себя так, будто ничего не случилось. Смеются, флиртуют с дамами, говорят пошлости под покровом туманных намеков и французских каламбуров.

А там, за стенами театра, глухая, копящаяся ненависть забастовщиков, напряженная тишина предгрозья.