Отчий дом

— Денег мы вам не дадим, поручик. В проекте вашем еще много… э-э… сырого, а некоторые положения его неверны. Подробно ознакомитесь с нашим заключением завтра, когда оно будет отпечатано. Одновременно… учитывая ваши склонности, мы ходатайствуем о назначении вас в авиационный отдел Воздухоплавательной школы.

Петр Николаевич, вначале приунывший и уже готовый ринуться в сражение за свое несчастливое детище, теперь весь залучился от радости.

— Спасибо! — произнес он, звякнув шпорами.

— И вот еще что, — добавил инженер-генерал, сощурив глаза. — Горячий вы. Это от молодости, вероятно. А конструктору надобен ум холодный.

Поднялся начальник школы Императорского аэроклуба.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил инженер-генерал.

— Да! — ответил Яцук. — Я хочу сказать, что у иных конструкторов и ум холодный и сердце холодное. У поручика Нестерова то преимущество, что у него горячее сердце. Я бы сказал — мятежное сердце. И это хорошо!.. Я отношусь к противникам проекта его аэроплана вследствие того, что проект зиждется на ошибочной и опасной теории кренов. Но я вижу, однако, что поручик Нестеров способен сделать немалый вклад в русскую авиацию, и я твердо верю в этот вклад!

Он сел, шумно отдуваясь и смахивая платком пот с покрасневшего лица…

Не успел Петр Николаевич нарадоваться поступлению в авиационный отдел Воздухоплавательной школы, как из Нижнего Новгорода пришло письмо, написанное рукою Наденьки.

«Петрусь, здравствуй!

Спешу уведомить тебя, что с минувшего воскресенья ты стал отцом двух детей. Я родила тебе Илью Муромца — сына!..

Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и твоим упрямым лбом. Ручонки крохотные, а уже цепкие; вчера схватил мой палец, так едва освободила. Маргарита Викторовна смеется: „В отца пошел. Цепкий!“

Ты знаешь как мы его назвали? Петром! В честь тебя! Это мама предложила, Петрусь! Об одном прошу: теперь ты должен быть вдвойне осмотрительнее. Береги себя!»

Внизу твердым мужским почерком было написано: «Петруша! Поздравляю! Появился у тебя свой Петр Петрович. Был я приглашен крестным отцом его. Горжусь и радуюсь. Петр Петрович Соколов».

Взыграло сердце у Петра Николаевича. В глазах круги красные пошли. «Стало быть, враки, враки ученейшие предсказания знаменитого профессора… Слава богу! Наденька жива, здорова!»

Он глядел на письмо, и умиление, восторг, нежность лучили его лицо…

В вагоне пригородного поезда стояла привычная скука недальней дороги. Две элегантных молодых дамы, таясь друг от друга, посматривали на интересного поручика и, наконец, отчаявшись привлечь его внимание, принялись за чтение романов. Пожилой господин в пенсне рассказывал сухонькой старушке о знакомом докторе, любившем перечислять своим пациентам покойников, которых он лечил.

«Милые, милые мои!» — шептал Петр Николаевич, занятый своими мыслями. Он жалел, что под руками нет клавишей пианино. Хотелось сыграть что-нибудь бурное, торжественное и слышать, как музыка сливается со звучанием сердца.

Сын! Петр Нестеров! Весь мир наполнялся радужными, весенними красками, все казалось праздничным: и грязный, с облупившейся краскою стен вагон, и плывшая за окном земля, недавно освобожденная от снега, и две дамы, сидевшие напротив, которым очень быстро наскучили их романы в сафьяновых переплетах, и теперь оживленно толковавшие о пророческой силе сновидений, ценах на молоко и новых французских винах, выставленных на Невском у Елисеева, и еще бог знает о чем.

Перестук колес, долгий гудок паровоза, непрерывное дребезжание двери в тамбуре — все сливалось в удивительную мелодию могучей, нарастающей, словно морской вал, симфонии. Будь под руками пианино, Петр Николаевич исполнил бы эту вдохновенную музыку.

Сын!.. «Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и упрямым лбом…» — мысленно повторял он снова и снова…

Поезд остановился. Еще весь во власти грез, Петр Николаевич вышел на перрон Гатчино. Холодный ветер сердито рванул полу шинели. Низкие серые облака с темными обводами сеяли мелким дождем. Стоял один из тех хмурых дней, когда апрель не отличишь от октября.

Петр Николаевич ступил на окраинную улицу тихого городка и вдруг остановился. Военный оркестр заиграл траурный марш Бетховена. Четыре офицера с обнаженными головами, по древнему русскому обычаю, на длинных полотенцах несли гроб. У покойника было совсем юное лицо с припухлыми, по-детски обиженно сложенными губами. Петр Николаевич быстро отвел глаза, так не вязалось это молодое лицо, эти обиженные губы с гробом, с похоронной процессией.

За гробом, по четыре человека в ряд, шли офицеры-летчики. Шествие замыкал взвод солдат с винтовками «на плечо». «Летчика хоронят!» — догадался Петр Николаевич и присоединился к процессии.

Плакали трубы. Плакало небо. Слезы-капли бежали по темным веткам раскидистых ветел. Петр Николаевич испытывал такое чувство, будто на солнце, которое несколько минут ярко и весело светило ему, набежала тяжелая черная туча.

— Сегодня разбился Федя Волков, — сказал кто-то обреченно, — а через неделю, глядишь, кого-нибудь из нас вот так понесут…