Отчий дом

— Нет. Отец погиб еще в начале войны. Немцы расстреляли как заложника. Тогда кто-то гитлеровскому коменданту гранату подбросил. Мать еще держится, в Киеве живет. А я, выйдя в отставку, здесь, в Скальном, приземлился. Небольшой садик, домик над Черной Бережанкой поставил. Жене понравилось. Дочь в Одесском мединституте, на пятом курсе. Сын — капитан, в ракетных войсках… Теперь вот едем в Киев. Младший брат там, в сельскохозяйственной академии профессорствует. И мать при нем. Навестим, побудем в гостях, начало нового года отметим…

В ожидании, пока кассирша получит сведения о наличии мест в софийском экспрессе, завязалась беседа. Удивлялись неожиданной встрече и тому, как он сразу узнал ее, да еще в форме подполковника. Вспомнили давнюю петриковскую жизнь, перебирая в памяти старых знакомых. Конечно, всех своих первоклассников Ева забыла. Старших, кто жил поблизости, помнила — кого больше, кого неясно. Помнила хозяев, у которых квартировала, и бабушку, у которой жил Андрей Лысогор. Оказалось, что ни одного из давних знакомых Еве учителей в Петриковке сейчас нет. Молодежь разлетелась по всей земле. Старшие — кто погиб в годы военного лихолетья, а кто умер своей смертью в самой Петриковке.

Во всей своей жуткой оккупационной обыденности вырисовывались из-за скупых кулишенковых слов страшные военные годы Петриковки. Началось с бывшего — Ева Александровна, наверное, его помнит — председателя комбеда. Того самого, который, захмелев, с именным наганом за женой гонялся. Жена его до замужества у попа-бандита батрачила. Этого председателя забрали в больницу еще при ней, при Еве Александровне. Через некоторое время, уже осенью, возвратился он домой, тихий, пугливый, будто оглушенный. На спиртное и не смотрел уже. Мать Сашкова рассказывала: когда началась война, Халимон Стрижак был таким больным, что не мог с постели подняться. А немцы вошли в село внезапно. Приехали за ним как за коммунистом и бывшим партизаном в первые дни оккупации из Скального. Хотя, если быть точным, членом партии Стрижак и не был. Приехал за ним сам шеф жандармского поста с двумя полицаями. Бросили на подводу; жену, чтобы не увязалась за ними, избили до потери сознания. Должны были будто бы везти его в Скальное. А на самом деле пристрелили в верховье пруда и бросили. Там его на следующий день и нашли люди… С группой первых тридцати петриковчан, попавших под руку после убийства коменданта, там же, у пруда, расстреляли и его, Сашка Кулишенко, отца. Есть там такой неглубокий овраг. Вот он почему-то и понравился немцам, стал местом расстрела. Да и из других мест трупы казненных туда свозили… Одним словом, досталось Петриковке. Уцелевших петриковчан после войны оказалась горстка. Поэтому, когда колхозы объединяли и создавали комплекс, многие из окрестных сел туда переехали. Поближе к школе, к работе, к клубу, к дороге с твердым покрытием и артезианской воде… Из тех, кого она могла запомнить, жив бывший секретарь комсомольской ячейки Тишко. Живет и работает на Донбассе. Инженер. Стал директором крупного машиностроительного завода.

Наконец около двенадцати часов ночи объявили о количестве свободных мест в экспрессе, выдали билеты — всем троим в один вагон. Подошел экспресс. И тогда Ева, кроме Сашка Кулишенко, встретилась лицом к лицу еще с одним старым знакомым — с тем берестом, под которым они с Андреем Лысогором в последний раз прощались. Берест стоял, как и тогда, в самом конце перрона. Такой, как и десятки лет назад. Залитый светом, падавшим из окон вагона, стоял по колено в снегу, издали приветствуя их черными, густыми и крепкими ветвями. Трудно даже вообразить, как тепло и вместе с тем грустно стало у нее на душе от этой встречи. Снова стал перед глазами тот далекий майский день, зеленая волнистая рожь, и не подумалось даже, а скорее почувствовалось, как давно это было, как много лет с тех пор прошумело и какой тяжестью легли они на плечи… Да и вообще эта встреча с Петриковкой разбередила ей душу, до самого дна взволновала и, наверное, впервые в жизни так остро дала почувствовать неумолимое течение времени, дыхание не столь уж далекой старости… А так ведь не хочется стареть, так еще не хочется!

Андрей, услышав эти слова, даже возмутился:

— Нет! Ко всем чертям! Хочешь — верь, хочешь — нет, — и не заметил, как перешел на «ты», — не чувствую я старости! Вот поработал за свою жизнь, ничего не скажешь, хорошо поработал! Одна китайская грамота чего стоит! Да и японская! К тому же еще долгие дипломатические годы… А оглянешься, подумаешь, и не трудной, нет, не трудной, сладкой кажется твоя дорога! И снова работать хочется! Какая там старость! Теперь именно и поработать! Теперь вот как раз по второму кругу бы пойти, как говорят пилоты! Да еще и по спирали!

Она на тот его патетический взрыв не ответила. Помолчала, а потом сказала тихо, задумчиво:

— Не старость страшна — одиночество…