Отчий дом

Все, о чем вспоминали, было для обоих и интересно, и волнующе, но, о чем бы ни говорили, Андрея так и не оставляло ощущение того, что все равно что-то самое важное, самое главное так и останется невысказанным, обойденным. Оно мучило своей невыясненностью и странной для него нерешительностью задать этот один-единственный вопрос. И это ставило его в более сложное положение, чем то, в котором была она. Ведь, в конце концов, ключ от того главного, что неожиданно сегодня, в этот новогодний зимний день, обрело такую же остроту, как и тогда, в ту далекую петриковскую весну, держала она, Ева. Все эти долгие годы он спрашивал себя: почему молчала? Почему так ни разу и не откликнулась?.. Этот вопрос занимал его независимо от настроения и времени, даже тогда, когда его внимание было заполнено чем-то совсем другим, далеким от Петриковки, от Евы и их любви. Особенно когда он бывал один среди чужих, незнакомых людей в самых многолюдных местах. Чаще всего, помнится ему, в музеях.

Началось — это он запомнил хорошо — с Лувра. Впервые в жизни попав в Париж, он, замерев, стоял в Большой галерее перед великим чудом Леонардо да Винчи — загадочной и таинственной Джокондой, жадно всматриваясь в едва заметную задумчиво-печальную, загадочную улыбку женщины, пораженный чудом искусства, легенду веков, которую ему, сельскому мечтателю из Терногородки, выпало счастье наконец увидеть собственными глазами. И здесь, казалось, забыв обо всем, он вдруг вспомнил Еву, ее бездонно-темные глаза и невольно подумал: а что бы сейчас сказала она, если бы стояла здесь, рядом? И тотчас снова задал себе вопрос: «Что же, в конце концов, случилось?»

Вспомнил о ней и тогда, когда стоял перед картиной Тициана во флорентийской галерее Уффици — Мария с распущенными волосами и полными слез глазами, слез, которые, казалось, вот-вот скатятся с ее пушистых ресниц. И еще в Риме, в церкви Сан Петри ин Винколе, стоя перед микеланджеловским Моисеем, вдохновившим Ивана Франко на создание его бессмертной поэмы. А потом снова в Париже, в Музее Родена. А потом еще и еще… «Что же в конце концов случилось?»

Никто, кроме нее самой, не смог бы ответить на этот вопрос. А теперь… Теперь вот сидела напротив него в меру располневшая, смуглая, с большими темными глазами красивая женщина, и в ее руках находилась нужная ему тайна, мучившая его на протяжении стольких лет. И они тихо беседовали. И в той беседе все казалось ему, что тайна должна вот-вот раскрыться, что спутница наконец вымолвит те главные, самые важные слова.

Однако время шло, их разговор то приближался вплотную к самому главному, то вдруг отходил далеко в сторону… Что же она, эта женщина, не до конца поняла его? Забыла? Или не хотела сказать правду? А может быть… кто ж его знает… Не может быть, не верит он в то, что она не поняла. Ведь он спросил ясно. И она, хоть и уклонившись от прямого ответа, что-то все же пообещала. А теперь вот будто снова забыла или нарочно оттягивает. А он второй раз спрашивать не осмеливался. Считал это бестактным. И машинально, без желания, лишь по необходимости хоть что-нибудь сделать, хоть как-то приглушить свою досаду, нетерпение, все пригубливал и пригубливал горьковато-сладкую рубиновую жидкость. Наконец, думалось ему, она должна бы понять, что… что они не в равном положении. Допустим, он теперь знает, какие обстоятельства вынудили ее покинуть Петриковку. Однако же… Почему, по какой причине, она не откликнулась на его письма? Не откликнулась тогда и не подала о себе вести и позднее! Будто нарочно избежала встречи в Ташкенте, избегала каких бы то ни было отношений с ним. Ведь с тех пор и поныне он не знал, не слышал о ней абсолютно ничего. Не знал, жива ли она вообще. У него и в мыслях не было, что она знала о нем почти все, много лет следила за ним и все же не подавала голоса. Имела возможность встретиться и сознательно не воспользовалась этой возможностью… Почему? Это удивляло и мучило Андрея. Хотел и не осмеливался повторить свой главный вопрос. Это мешало ему, связывало, огорчало. А в ту минуту, когда она рассказывала о Ташкенте, о том, как узнала о защите диссертации, он уже наверняка надеялся, что именно тут-то все и выяснится. Когда же понял, что нет, не выяснилось, подумал с отчаянной решимостью: «Вот сейчас возьму и спрошу!» И… не спросил.

Экспресс шел без остановок, жадно и безжалостно поглощая километр за километром. Время проносилось так быстро, что расстояние до Москвы начало казаться Андрею таким коротким, уменьшалось с такой катастрофической скоростью, что в конце концов экспресс «проглотит» свой последний километр и они, так ничего и не выяснив, снова разойдутся, и, возможно, навсегда. И что же? Он и дальше будет жить с этой неразгаданной тайной?

Нет, не сможет, не хочет, не будет!