Отчий дом

Он напряженно, даже нетерпеливо, хотя внешне и не показывая этого, молча ждал продолжения. И не дождался. Она снова умолкла. Опершись локтем на угол столика, подперев ладонью щеку, сосредоточенно глядела куда-то мимо него невидящими глазами.

Он ждал настороженно, боясь потревожить, отпугнуть ее мысли не только словом, даже резким движением. Мог лишь догадываться, о чем сейчас думает и что стоит в эту минуту перед ее сосредоточенным в себе взором. Не знал, не видел того, как плыли, кружились перед ее глазами не эти видимые сейчас за окном вагона, а совсем другие, тоже заснеженные, но безлесые холмы старой Петриковки, высокие столбы розовых дымов над высокими побеленными дымоходами, вишневые, в пушистом инее, садики… Сколько раз за эти долгие годы возникала Петриковка такой перед мысленным взором Евы, скрашивая тяжелые минуты печали и одиночества, согревая воспоминаниями давно отшумевшей юности, маня призрачной надеждой… Возникала давней, старой, давно уже не существующей и звала в дорогу. Ведь именно там, в Петриковке, мелькнули самые счастливые месяцы ее невеселой юности, ее неувядающей, горячей любви. Где-то там полевыми межами в левадах, у пруда, по извилистым тропинкам, казалось, еще и сегодня бродили уже почти бестелесные, уже почти тени двух ее Андреев. И еще жили там, в тех вишневых, соловьиных степях, двое ныне самых близких и самых родных ей людей — мать и отец ее мужа, ее Андрея, единственные во всем мире люди, с которыми связывало ее тепло семейной любви. Тепло этой нерастраченной любви да еще призрак одиночества и привели ее в Петриковку.

Минуты прощания со старой Петриковкой полнились такой полынной горечью, что подобных им запомнилось ей в жизни не много. И среди них прежде всего три смерти — отца, мужа и брата. Смерть мужа во всей ее страшной неумолимости свершилась на ее, Евиных, глазах. Смерти отца и Адама прошли словно бы стороной — обе в такие моменты ее жизни, когда она и сама висела на волоске от смерти и ни узнать своевременно, ни даже как-то воспринять известия об этих тяжких утратах не могла. Оба извещения дошли до нее с большим запозданием. Об отце — месяца через два после его смерти, а весть о брате Адаме разыскивала ее по фронтам и госпиталям около полугода. Разыскала в Ташкенте, когда Ева уже выписалась из госпиталя и находилась в резервной части, готовясь к новому выезду на фронт. После того как они расстались в Казахстане, когда Адам собирался на Памир, Ева виделась с братом лишь один раз, в первые дни войны. Встретились случайно, столкнувшись на привокзальной площади в Душанбе. Адам приехал в столицу республики из города Хорога по служебным делам, а Евин санитарный эшелон, нагрузившись необходимыми медикаментами в Алма-Ате, должен был через несколько часов отправляться на фронт. Пробыли они вместе не более часа, а потом так больше и не встретились. И все же Ева знала, что где-то живет на земле ее родной брат, и от одной этой мысли ей становилось легче. Адама призвали в армию в конце сентября. Служил он сначала в какой-то резервной части. Потом, как можно было догадаться из скупых писем, воевал в районе Ржева. Погиб летом сорок третьего. Эта весть догнала Еву в январе сорок четвертого. Воспринялась она особенно болезненно еще и потому, что извещение о смерти брата обрушилось на ее голову в Ташкенте, вскоре после того, как она раз и навсегда сама разорвала тоненькую ниточку надежды, связывавшую ее с Андреем Лысогором, безжалостно и бескомпромиссно отказав себе во встрече с ним в ту минуту, когда он после долгих лет разлуки оказался, сам о том не зная, рядом с ней…

И именно тогда, в минуту глубочайшего душевного одиночества, горя и отчаяния, от которых могло излечить ее только лишь еще большее, всенародное горе — война, она, закусив зубами угол подушки, чтобы не разрыдаться вслух, ощутила, узнала вдруг новое, неведомое ей до того чувство — жажду материнства. «Господи! — вскрикнула она мысленно не своими, отцовскими словами. — Но почему, почему не стала я пусть даже шевченковской Катериной! Господи! Какой бы счастливой я была сейчас, если бы у меня было родное, дорогое существо — мой и его ребенок!»

За двадцать лет замужней жизни с Андреем иметь детей им так и не посчастливилось. И позавчера, когда уже прощалась со старенькими родителями Андрея, снова тоскливо кольнула в сердце неприкаянная мысль:« Ну за что мы наказаны так жестоко! Почему не дано мне радости материнства, а им дедовской любви к внукам!»

И вот теперь опять…

Помолчав так долго, что Андрей уже, казалось, и забыл ее слова о старости и одиночестве, Ева наконец, словно бы спохватившись, неожиданно для Андрея снова в третьем лице продолжала:

— Одиночество… Потому что, в конце концов… Когда узнала в годы войны, где он, кто он и что с ним… и еще потом… уже позднее, — единственное, в чем она завидовала ему, были дети. Его, совсем чужие ей, дети. И, возможно, единственное, о чем она по-настоящему сожалела…