Отчий дом

— Благодари свою судьбу, девушка, да еще вот… нашего Звоночка…

Ева смотрела на женщину долго, внимательно и как-то отстраненно, пока две крупные слезинки не выкатились из-под пушистых ресниц.

Еще какое-то время она никак не могла вспомнить, где она. Приходя в сознание, сама не понимая почему, начинала тихо, умиротворенно плакать. Лишь через несколько дней она узнала фельдшерицу Софью Игнатьевну, которая спасла ее от смерти и выходила. А Звоночка, пушистого, рыжего, звонкоголосого щенка, который первым поднял шум, когда Ева вывалилась из сплошной снежной пелены прямо под самую дверь барака, так и не вспомнила, будто никогда до этого и не видела.

Постепенно возвращаясь к жизни, воспринимала все окружающее будто сквозь дымку. Люди, вещи, животные казались ей словно бы нереальными, ненастоящими, вызывали удивление и растроганность, радовали ее, как малое дитя.

Вокруг нее были обыкновенные люди со своими обыкновенными и необыкновенными судьбами, разными, иногда далеко не ангельскими характерами. И она, наблюдая из своего закоулка в задымленном бараке их неустроенную жизнь, совсем еще по-детски думала о том времени, когда наконец выздоровеет, встанет на ноги и отблагодарит их всех добром за добро. Особенно детей, старых женщин, а в первую очередь фельдшерицу Софью Игнатьевну. Будет помогать ей спасать людей от всех опасностей и болезней, потому что она, ласковая и добрая Софья Игнатьевна, видимо, самая нужная здесь всем этим людям. «И какое же это высокое умение — помогать человеку в трудную минуту», — думала Ева, наблюдая, как неторопливо, точно и умело справляются со всем спокойные, чуткие руки Софьи Игнатьевны. Ей и самой хотелось быть такой, стать фельдшером или врачом и помогать людям.

Так, воспринимая мир по-новому, не буднично, будто впервые по-настоящему всматриваясь в окружающую жизнь сквозь душевную размягченность и тихие слезы, восприняла она и смерть отца. Когда уже начала выздоравливать и чувствовать себя лучше, женщины просто, без всяких приготовлений и предупреждений, как это спокон веку ведется у простых, трудовых людей, сказали ей об этом. Ева и это страшное известие восприняла словно просеянным сквозь густую сетку обессиленного умиления, как нечто не совсем реальное, ненастоящее… и отреагировала, как и на все в то время, лишь тихими и обильными слезами, в которых растворялись и жгучая боль, и страшное отчаяние.

Только значительно позднее, когда в степи началась оттепель и когда она впервые могла уже без посторонней помощи ступить за порог барака, девушка по-настоящему поняла, что произошло, и до конца ощутила острую боль и всю невозвратимость утраты.

Остановилась на пороге по-весеннему широко открытых дверей.

Высокое мартовское солнце стояло в самом зените глубокого голубого неба. Степь вокруг мерцала, менялась, искрилась озерами талой воды и полосами осевшего, в фиолетовых переливах, снега. Ева стояла, щуря глаза от этого необычного мерцания, и неотрывно всматривалась в еле заметный темный и голый холм. Снег с него уже сошел. Земля под солнцем слегка парила. На холме, на самой его верхушке, одиноко темнела могилка, невысокий, в не обтаявших еще комьях снега бугорок серой глинистой земли… Так, на том степном холме, рядом с возводящимся новым человеческим жильем появилось и новое кладбище, была вырыта первая могила, в которой лежит первый в этом селении покойник — ее, Евин, отец… И она всем сердцем поняла эту горькую правду. И этот солнечный мартовский день с ослепительным солнцем, голубым небом, сиреневыми облачками и серебристыми весенними озерцами поплыл перед ее глазами куда-то в сторону, начал темнеть.

Потом, когда ее подхватили на руки, внесли в помещение и уложили в постель, пожилая женщина, фамилию которой Ева давно забыла, хотя лицо ее, по-матерински ласковое, и сейчас стоит перед глазами, утешала девушку:

— Не плачь, доченька, не тревожь его души… Смерть его была такой легкой, что он ее, наверное, и не заметил. Дай боже каждому такую легкую смерть.

Позже, когда земля совсем оттаяла, а степь вокруг вспыхнула пламенем синих и красных тюльпанов, Ева выпросила у директора два дубовых столбика, завезенных сюда, на строительство, неизвестно из какого далекого края. Хлопцы-трактористы, прибывшие сюда недавно прямо с городских курсов, гладко острогали и крепко просмолили эти столбики. Ева собственноручно раскаленным в кузнице железным прутом выжгла на поперечной крестовине: «А. П. Нагорный. 1879—1932» — и врыла крест в изголовье могилы отца.

Этот просмоленный дочерна крест среди необозримых казахских степей стал как бы межой, которая разделила Евину жизнь на две неравные части. С этой межи началась совсем другая, тоже нелегкая, сложная, а порой такая стремительная, что от этой стремительности даже дух захватывало, новая жизнь.