От рук художества своего

— Да, — сказал Никитин, глядя на Андрея и думая о чем-то своем, — это так, конечно. Дышится, конечно, Легко, воздух морской. Это так! Только я тебе скажу — умер Петр, и другой наша Русь стала. Нет, совсем не то нынче, Андрей. Денег не платят, каждый волчком вертится, ворует, казна пуста… Пес с ними. И с двором тоже! Пока живу, как жил и при Петре, — не льщу, не подлаживаюсь. Нам сам господь от трудов своего художества кормиться положил — ин ладно. Прокормимся! Так нет же! Чую я над собой, Андрей, паутину, оплетает она меня, душит, подергивает. Кто-то что-то вынюхивает вокруг меня, сжимает кольцо. Бояться я их не боюсь, а всего выворачивает. Тайная канцелярия — от этих слов у людей язык сейчас отнимается. Более всего мне досадно, что царь Петр тянул-тянул Русь за повод, так тянул, что крестец у него трещал. Ну, и что выходит? Я тебя спрашиваю: что на поверку выходит?

Пшик — вот что… Говорил я об этом, не сдержался. Видать, донесли, дошло по адресу. Слышал я, что Феофан на меня взбеленился. Овод ненависти его укусил! Латинист православный! Ну и… — Никитин мрачно выругался, — и Петербург не тот стал, обветшал, опустел. Это снаружи люди бегают, копошатся, строят, корабли в море гоняют. А внутри-то пустое давно. Бегут отсюда в Москву, только давай бог ноги. Некому их теперь дубинкой гнать. В Кунсткамере небось та дубинка-то! А погуляла бы она по кое-кому. Ох, погуляла бы! Я на Феофана Прокоповича гляжу и дивлюся. Угадыватель воли Петра, вернейший его пособник… А ныне что? Своих же единомышленников рубит. Безжалостен, бессердечен, совести ни на полушку не осталося. А как плакал, причитал, — дескать, Петр дух свой оставил нам. Борзый, наглый, подхалюзничает пред теми, на кого раньше и глядеть считал зазорным. Да еще и кат хороший — ему любо на муки своих жертв глядеть. С самого бы дух выбить!

Никитин говорил отрывисто, резко, громко. Видимо, уже перестал остерегаться… И было ясно из его слов, что он не только искусный живописец, который радел, чтоб в картинах его живые люди были, страсти, истина. Нет! Он, как и Петр Великий, был ревнителем о благе отечества. Гражданин не тот, у кого чины и отличия, жалуемые за службу, а тот, кто болеет за общее дело по долгу совести и обязанности души.

Андрей пил вино, слушал Никитина. Думал: "Вот тебе и парадиз!" И все-таки оставался спокоен. Он уже и сам кое-что странное видел, но не все понимал и думал, что многое Никитину опостылело просто от собственной горечи душевной и от обиды. Как ни говори, что на двор тебе наплевать, а куда денешься?

Спокойствие Андрея понемногу перешло и к Никитину. Он взглянул на Матвеева, на чистое лицо его, на свежий румянец, выпил, крякнул, немного повеселел. Улыбнулся, тряхнул головой, словно сбрасывал с себя все горести. Он испытывал к Матвееву сейчас почти отцовское чувство, как к брату своему Роману. Это было то, чего ему постоянно недоставало и томило. Андрей смотрел на него. А Никитин, гофмалер, персонных дел, молчал, думал. Его большая, твердо вылепленная, красивая, тяжеловесная голова была склонена долу. Над синими глазами кустились черные брови. И лицо от этих густых бровей казалось собранным и суровым. Он был смугл и моложав, над высоким белым лбом" прорезанным глубокими морщинами, нависали черные волосы. На них отчетливо проступали широкие серебряные пряди.

"Надо бы его написать, — подумал Андрей. — Как мощно все завершено! И какой сильный внутренний огонь освещает каждую черту! Если бы со всем этим справиться, какой бы отменный получился портрет!"

— Андрей, я тебе добра желаю! А различие у нас, однако, такое: ты вот только что приехал и ничего толком не видел, и что было, не знаешь. А я видел и вижу… Все насмарку идет, все! Пропивается, прогуливается, проматывается, про… Э, да что там говорить. Тошно, Андрюха, мне. Все попугаи снятся да еще мартышки. Их теперь при дворе много, понавезли из Европ. Давай-ка лучше повторим.

Они выпили. Никитин распахнул окно, и комната поплыла в молчанье и в сон бесконечного и многолюдного города. Где-то рядом неслышно текла Нева. Горели плошки.

— А я как приехал, Иван Никитич, к Адмиралтейскому двору подкатил, так сразу же в трактир пошел, — сказал Андрей. — Думаю: хочешь узнать, чем люди живут, — иди в трактир. А там у самых дверей гуси ходят. Сел, принесли мне супец рыбный, водки, огурцов малосольных. Я выпил, поел, сижу и слушаю, а слов не разбираю, только звуки ловлю, ведь одиннадцать годов нашей речи не слыхал. А хозяин узнал у меня, кто я и откуда, и расстарался, притащил рыжиков. Гляжу я на них — сердце сжимается. Они сметаной, как одеялом, укрыты. Я до жратвы не жаден, сам видишь — кость тонкая, жиру на мне удержаться нельзя. А как я их увидел, слезы пошли. Вспомнил, как они растут в лесу и сколько я их собрал в лукошко! И подумал: из этой земли мы вышли, под небесами этими произросли и в эту землю ляжем… А художество в землю не зароешь. Оно прорастает оттуда. Да еще как!.. Прости, разболтался.