От рук художества своего

А Никитин был совсем не такой. Он писал Петра с искренней любовью и расположением и без всякой парадной лести. В художестве он чувствовал себя вровень с государем. Ему были близки и понятны истинность и сущность петровских преобразований. Он смотрел на свою модель острым и трезвым взглядом, и у него выходила на первый план курносость Петра, погруженного в глубокую, почти трагическую думу, полное, круглое лицо Петра — не то солдата, не то мастерового. Уверенными, властными ударами кисти создавал Никитин форму, подчеркивая гордую посадку головы сильным светом, льющимся сверху слева. Он выписывал упрямый, волевой подбородок, подстриженные усы, белесые длинные ресницы, извлекая из темно-коричневой черноты бледное и уже обрюзгшее лицо. Серебристы, серы, зеленоваты были тона в картине, но они создавали гармонию единства, еще больше обостряя поразительный, сияющий лик.

Никитин как никто из российских художников понимал значение деяний Петра, глубоко пережил одиночество размышляющей души и выразил это кистью. Вот запись, сделанная в сентябре 1721 года: "На Котлине-острову, перед литоргиею писал его величество персону живописец Иван Никитин". И еще его величество заботился, чтобы вовремя выдали Никитину денег на покупку красок, полотен, масел и на прочие к тому нужные припасы.

Писал Никитин Петра в упор, глаза в глаза, без регалий и орденов, без притворства и прикрас, прощал его и судил, жалел и утверждал, тщательно изучал и взвешивал, определяя природу и естество этого человека остро и беспощадно.

— Дай бог тебе здоровья, Иван Никитич, — сказал вдруг Андрей, волнуясь, и лицо его запылало. — Хорошо, что ты есть на земле.

— Благодарствую! — Никитин удивленно взглянул на Матвеева и подлил в свою чару.

Они чокнулись.

Андрей понимал, что услышанное от Никитина сейчас на досужий взгляд крамола, да еще какая, за такое еще как могут вздуть! Но он понял, что сказанное Никитиным давно у него наболело, не сей секунд родилось. И гордился доверием, ведь они были знакомы совсем недавно.

— Я, Иван Никитич, душой тебя понимаю, но башка все еще на голландский манер работает. Не обвык еще. А понимаю тебя я из-за того, что у нас, живописцев русских, язык общий. Я приглядываюсь, я глазами живу, не умом еще. Для меня все тут в диковину. Вот вижу — архимандрита везут в тяжелом рыдване. Стою, провожаю взглядом. Чудо! Улицы по утрам полны народами. Трактиры, купцов тьма, бабы-стряпухи прут с базара, вельможи в париках. Чудо! А работные пошли мужики-ухари! Бочки катят, лес везут, стены возводят. Все кипит у них в руках, ладится, фабрики дымят. Кругом незнакомое, неведомое, ты пойми, уезжал — ничего этого не было! Все обворажает душу, все пленяет меня тут, в граде Петровом, соскучил я в заграницах… Меня цвет и то радует. Гляну на небо — облака несутся рваные: свет — тьма, свет — тьма!

— Так-то оно так, все тут решительно переменилось, содеяно немало. Это верно, — согласился Никитин. И дружелюбно посмотрел на Андрея. — Но сейчас для тебя все больше фасады выступают, в них вся суть, а нутро, брат, меняется к худшему — вот что горько! Ты сам вскоре поймешь, что к чему… Коли к худшему меняется, так это беда!

Андрей повторил по-деревенски:

— Бяда! У нас двух жизней нету.

— То-то и оно, что нету. Мне, Андрей, на тот год сорок стукнет. Ты-то еще молод, поживешь — посмотришь. У тебя запас есть. А у меня нету.

— И ты поживешь, Иван Никитин, я верю, вот тебе святой крест — верю я! А насчет фасадов, — помолчав, снова заговорил Андрей, — ты прав, Иван Никитич. Нутро-то — оно у нас иное, не то, что там… В Голландии какой-нибудь мастер напьется, и ведут его под руку, а он идет важно, только глазами зыркает, как филин. И с ним здороваются все. А вот я вчера иду — вижу, какой-то горемыка прямо посередь мостовой валяется, под головой шапка, и он еще руку подложил. Его экипажи объезжают, люди обходят. Поднять было пробовали, будят, а он — никак, одно только твердит: "Вы, говорит, ребята, по голове только не бейте!" Ну и оставили его в покое, пусть отдыхает, проспится — дальше пойдет. Знаешь, что с ним там, в Амстердаме, сделали бы! Вмиг бы раздавили каретами. А тут — ничего! Лежи, отсыпайся… Хорошо мне тут дышится, Иван Никитич, ей-богу!