Остров пропавших деревьев

– Что?! Ни в коем случае! Это категорически недопустимо посреди последнего учебного года перед получением аттестата о среднем образовании. Да и вообще, эта школа одна из лучших. Мы с твоей мамой были счастливы, когда ты туда поступила. – (Раздосадованная тем, как легко папа отмел в сторону все ее тревоги, Ада обиженно прикусила губу.) – Послушай, если ты переживаешь из-за оценок, почему бы нам с тобой не позаниматься вместе на каникулах? Буду счастлив тебе помочь.

– Я не нуждаюсь в твоей помощи.

Ада отвернулась; столь резкий тон был первым признаком того, что злость вот-вот выплеснется наружу.

– Послушай, Адица. – В свете свечи кожа Костаса казалась землистой, будто восковой. – Я знаю, что прошлый год был ужасно тяжелым для тебя. Знаю, что ты скучаешь по маме…

– Прекрати, пожалуйста!

Папино убитое лицо вызвало у Ады пульсирующую боль в груди. Девочка заметила его потерянный взгляд, но не сделала ничего, чтобы помочь. Она притихла, пытаясь понять, как такое вообще возможно: столь резкий переход от нежной любви к неприкрытому раздражению и враждебности.

– Папа?

– Да, родная?

– Почему бабочки летят к нам через Ла-Манш? Разве они не предпочитают более теплый климат?

Если Костаса и застал врасплох вопрос дочери, он не подал и виду.

– Да. Ученых очень долго это ставило в тупик. Кто-то считал это ошибкой природы, но бабочки так устроены, что просто не могут вести себя по-другому. Ученые даже называют такое явление генетической предрасположенностью к самоубийству.

Последнее слово повисло в застывшем воздухе. Отец и дочь предпочли сделать вид, что ничего не заметили.

– Твоя мама любила бабочек. – Голос Костаса поднялся и упал, точно успокоившаяся бурная вода. – Послушай, я, конечно, не специалист, однако вполне допускаю, что бабочки планируют миграцию в пределах продолжительности жизни не одного, а нескольких поколений.

– Меня твоя теория вполне устраивает. И, кроме того, она вроде как объясняет, что случилось с нами. Вы с мамой переехали в другую страну, но мы все еще мигрируем.

На лицо отца набежала тень.

– Зачем ты так говоришь? Ты никуда не уезжаешь. Ты родилась и выросла здесь. Тут твоя родина. Ты англичанка, хотя в тебе намешано много кровей, что является огромным благом.

Ада поцокала языком:

– Ну да, конечно, я буквально купаюсь в благах.

– Откуда такой сарказм? – спросил Костас с явной обидой в голосе. – Мы всегда считали тебя свободной личностью, а не просто нашим собственным продолжением. Ты сама построишь свое будущее, а я с радостью поддержу каждый твой шаг. С чего вдруг такая одержимость прошлым?

– Одержимость? Прошлое уже давит на меня тяжелым грузом.

– Вовсе нет! – отрезал Костас. – На тебя совершенно ничего не давит. Ты абсолютно свободна.

– Чушь собачья! – (Костас поперхнулся, ошеломленный подобной грубостью.) – Ты охотно допускаешь, что бабочки унаследовали пути миграции от предков, но, когда речь заходит о твоей семье, опровергаешь свою же теорию.

– Я просто хочу, чтобы ты была счастливой. – Костас проглотил ком в горле.

И они снова замолчали, мысленно вернувшись к той болезненной ситуации, которая касалась их обоих и которую каждый из них разрешал сам для себя.

Фиговое дерево

Как-то раз я слышала, как Йоргос рассказал Юсуфу одну историю. Стояла поздняя ночь, посетители уже ушли, а персонал, убрав со столов, помыв посуду и наведя порядок на кухне, разошелся по домам. Там, где еще минуты назад звучали смех, музыка и стояла радостная суета, повисла тишина. Юсуф сидел на полу, спиной к окну, его тень распласталась по темному стеклу. Йоргос, с веточкой розмарина в зубах, лежал рядом с Юсуфом, положив голову ему на колени, и задумчиво глядел в потолок. Сегодня был день рождения Йоргоса.

Чуть раньше они разрезали вишнево-шоколадный торт, приготовленный шеф-поваром, ну а в остальном вечер ничем не отличался от прочих. Никто из хозяев таверны не стал устраивать себе выходной. Оба работали не щадя себя и все заработанные деньги, за вычетом накладных расходов и арендной платы, делили пополам.

– У меня кое-что для тебя есть. – Юсуф вынул из кармана маленькую коробочку.

Мне нравилось наблюдать за тем, как он менялся, оказавшись наедине с Йоргосом. Когда Юсуф разговаривал с нами, растениями, то практически переставал заикаться, так же как и тогда, когда в таверне не было никого, кроме них двоих. Наедине со своим возлюбленным Юсуф почти полностью избавлялся от мучившего его всю жизнь дефекта речи.

Йоргос с улыбкой, смягчившей точеные черты его лица, приподнялся на локте:

– Эй, мы, кажется, договаривались в этом году ничего друг другу не покупать! – Он все-таки взял коробочку, сияя от предвкушения, точно ребенок в ожидании конфетки, развернул папиросную бумагу и вынул карманные часы на цепочке. Золотые, сверкающие. – Боже мой! Они прекрасны, хрисо му[17], спасибо тебе. Но зачем было так тратиться? Они наверняка стоили целое состояние.

– Открой их. Там с-с-стихи, – улыбнулся Юсуф.

На внутренней стороне крышки были выгравированы строки стихотворения – буквы мерцали, будто светлячки в ночи. Йоргос прочел вслух: