Остромов, или Ученик чародея

Даня искренне обрадовался, обнаружив имя учителя в таком ряду. Ему все казалось, что прочие в кружке недооценивают Остромова, считают его фокусником, с которым весело. Между тем он несомненно что-то чувствовал, и пророчества его сбывались.

— Остромов, — продолжал Мартынов, расхаживая по комнатке, — давеча рассказывал про эти эоны. Там много глупостей и чего хотите, но в каком-то смысле он сам дордум. Дордумался. Были дети Бога или, во всяком случае, существа очень близко от Бога. Они что-то сделали не так, подозреваю, что слишком близко подошли — я по-человечески могу это понять; он их решил несколько отбросить. Отнял некоторые способности, дал другие, отвлек, может быть, от главного, заставив сосредоточиться на ложных вещах… Я не думаю, что прямо вот потоп. Хотя не исключено: прежде чем докопались до шумеров, вынули три метра ила и глины. И я даже подозреваю, что он отнял и что дал. Отнял цельное мировидение, а взамен — такая чудесная ловушка — противопоставил вещи, которые друг без друга не существуют. Как если бы вас все время заставили выбирать между правой и левой рукой. Или нет, радикальней, — между душой и телом, но они вам нужны одинаково! И вот вы мечетесь — свобода или порядок? Но какая же свобода без порядка! Или: культура или власть? Но какая же культура без власти, без, так сказать, иерархии? Знание или Бог, как при Просвещении; но как вы отделите Бога от знания? Мне кажется, что этот эон — назовем так — тоже кончается. Было четыре тысячи лет человеческой истории, начиная с античности, кончая нами. Ну и кончилось. Но дальше пойдет совсем не полубог, как думалось. Дальше пойдет еще глубже, в инсекты. В какие-то новые, но худшие сущности. Они, может быть, живучее, может, приспособленнее… Откуда мы знаем? Может быть, с землей вообще что-то такое сейчас сотворится, что только они смогут жить. Кислорода не станет, или реки пересохнут… Это же бывало много раз, вот он и готовит заранее. Но я не знаю пока, что это будут за люди. Я только вижу, что нам, например, уже очень трудно. Мы родились при одном эоне, а жить нам при другом. Есть масса каких-то способностей, с которыми сейчас просто нечего делать. Это знаете как? Это как если бы птица ходила пешком в мире, где нет уже возможности летать. Я не знаю, может быть, так даже лучше. Может, ползучие существа телесно сложней, может, они высшая ступень эволюции и все было ради них, а крылья — так, промежуточное… А может, что-то в воздухе сменилось, в самом его составе и плотности, что вот нельзя больше летать. Нельзя и все. Но они же не могут вымереть сразу. И Рим не сразу вымер.

— Знаете, — робко сказал Даня, — это и похоже, и как-то не так. Я не помню вообще в природе, чтобы что-нибудь упрощалось. Усложнения — да, сколько угодно, а чтобы назад…

— Но мы же не знаем! — почти умоляюще, словно уговаривая себя, воскликнул Мартынов. — Мы же не можем знать! Может быть, это усложнение, только не по той ветке, которая нам казалась главной. Может быть, эти новые гораздо лучше нас приспособлены к земле, или вообще они будут жить гораздо тише… Посмотрите, какими адскими катаклизмами был полон этот человеческий эон: сколько войн, сейчас вот первая мировая, которая, сколько могу судить, еще и недоиграна, и будут еще отголоски, уже последние… Была культура, были драмы из-за культуры, были убийства миллионов из-за веры — к чему? Мы только гадать можем о масштабах того катаклизма, который случился с шумерами и потом с Вавилоном. Александр остановился, потрясенный размером руин, — каков же был зиккурат, если его на два месяца задержали руины! Вы заметили? — большое случается с большими. А малое — с малыми, и, может, это к лучшему, что теперь народились другие, у которых вообще, в самом зародыше вынута тяга к культуре. Им это просто не вложено. И они будут совершеннее, дорастут до лучшего, потому что не будут самоуничтожаться по пустякам, — я не знаю. Всегда ведь надо чем-то жертвовать. Чтобы создать такой мир, который бы не устраивал себе оргию самоистребления раз в сто лет, — надо, наверное, действительно как-то ампутировать тягу к культуре или я не знаю уж, как это называется. Сделать таких, которым не хотелось бы смотреть на небеса. И вот они сделались — в каждом полушарии своим путем, как дордумы, разными дорогами к одному итогу… Вопрос — что делать нам, с которыми это еще не случилось? Можно, конечно, самим себе как-то отрубить эту тягу, но в общем, я еще не придумал.

— Подождите, — не выдержал Даня, — можно же иначе. Я думаю… что, если это как раз и нужно тем, которые — вот как мы — назовем их условно переходными? Может быть, это из нас должно что-то такое получиться, как из последнего монаха в чумном монастыре? Я не знаю, как вы, но я это всегда себе так представляю. Что писать надо так, как будто ты последний монах, весь монастырь вымер от чумы, и только по твоим словам будут теперь судить о том, что здесь было. Это такое письмо в никуда. Потом все равно раскопают и поймут. Но единственные слова можно найти только тогда, когда никого больше не осталось.