— Да, да. Я сразу понял, что не экономическая. Это, мне кажется, знаете что? Это даже и не работник, — Даня говорил все быстрее, как всегда, когда подыскивал формулировку. — Это вот у нас до революции был в Судаке работник, его потом убили. И любая семья, куда он приходил, начинала развиваться быстрей обычного. Иногда это кончалось разводом, а иногда, наоборот, дети и все такое… То есть не то чтобы дети от него, — быстро опомнился он, увидев улыбку Мартынова. — Получается черт-те что, я не то имел в виду. Но просто это такой человек, который все ускоряет, и работа при нем идет…
— Ну, ну, Даня! Почти в яблочко.
— То есть… — медленно заговорил Даня, изумляясь тому, как за минуту, хоть и с подсказкой, нашел то, над чем другие бились десятилетиями. — То есть это такой человек, при котором все идет лучше?
— Да, конечно. Почти то самое. Человек, который катализирует любой процесс. Это как в химии, вы же химию знаете?
— Очень слабо, — признался Даня. — Но катализатор — да, знаю.
— Вот, это миктум. Тогда все сходится. Пусть он ускоряет самоубийственные, скажем, замыслы врага — и враг быстрее скапутится, — и твои лучшие дела, и ты процветешь. Но штука не в том, чтобы это понять. Это я понял довольно быстро. Штука в том, чтобы доказать, во-первых, и понять все общественное устройство, во-вторых. А у них же не только на миктуме это держалось. Был тот, с кем дело ладится, и тот, с кем стопорится; был рожденный повелевать и рожденный воевать… Там не было профессий в нынешнем понимании. Нет профессии, есть «дело». Каждый умеет много разных дел, иначе в доантичности не выживешь. И вот при одном идет, при другом не идет, а при третьем идет хорошо, но заходит не туда. А есть еще такие, и это самая редкая категория, которые все делают неправильно, а выходит правильно. Эти чаще всего шли в мореплаватели. Плывет черт-те куда, а приплывает куда надо.
— Это про меня, — сказал Даня.
— Лестно вы про себя. Эти особенно ценились. Назывались «дордум». Я думаю о них особую статью сделать, но мало фактов… И что самое удивительное, такие действительно есть, до сих пор, везде. Возьмите Мельникова. Я недавно стал смотреть его таблицы — «Пергаменты» или как он называл. В общем, он был чистый безумец, и все эти разговоры про его предсказания… ну смешно. Вывел формулу про три в степени эн в степени эн плюс один, еще какая-то ерунда, чисто механическая… и все поверили, потому что для них эти эн плюс один вообще каббала. Он там подгонял события совершенно нагло, путал даты — короче, все, чтобы доказать, будто мир колеблется в ритме, знаете, струны. Но при всей этой белиберде октябрь семнадцатого года у него предсказан совершенно точно.
— Ну, — промычал Даня с сомнением. — Это могла быть случайность и что хотите.
— Могла, да. Но вот то, что он в своих пеших походах ни разу не сбивался, — это факт. А ведь ориентироваться не мог вообще. Полагал, что у дерева мох с южной стороны.
— Да не может быть. Ребенок знает, что с северной!
— А он был не ребенок и не знал. Или вот с языками. Однажды он забрел в цыганский табор, и там стал цыганке говорить комплименты, и тут вдруг приходят пятеро страшных бородачей с пистолетами. Его приняли за шпиона, полицейского агента, не знаю. И тут он — сроду не знавший цыганского языка — на безупречнейшем цыганском, как оказалось, залопотал первое, что в голову пришло: герасим, герасим… Ему этот мужик напомнил немого Герасима, он и повторял, а оказалось — это на одном из цыганских наречий, венгерских, кажется, «келасим» — дружба. Приняли за своего, обласкали, хотели цыганку на ночь дать, но убежал. Он вообще как-то избегал женщин, и тоже вам пример: умер сразу после того, как его какая-то крестьянка пригрела. Словно чувствовал.
У Мартынова было необыкновенно уютно, и чай был хорош, и хотя уже ночь сгущалась за окнами круглой башни, можно было не уходить и болтать так сколько угодно. Мартынов был на том самом переходе от молодости к зрелости, когда уже обретено новое знание, но еще не утрачен прежний язык.
— Одного я не понимаю, — сказал Даня. — Вавилон — ведь это… это как-то совсем дочеловечно, что ли. Я бы мог заниматься Возрождением, если уж история… или Просвещением, или хоть средневековьем — все что-то свое. Но там… мне кажется, там еще меньше человеческого, чем в Библии.
— Правильно, — одобрительно кивнул Мартынов. — И очень хорошо. Человеческое кончилось все.
— Ну, не знаю. Я в таком мире не готов жить…
— Кто же вас спросит, — улыбнулся Мартынов. — Уже живете. Понимаете, в чем трудность? Мы были такие человеческие люди, извините за тавтологию. И нам сейчас предстоит жить в совершенно нечеловеческом мире. Это понимают, может быть, трое-четверо в Европе. Ну, десять.
— Шпенглер! — радостно крикнул Даня. Мартынов снисходительно кивнул: только в молодости так радуешься этому парольному взаимному опознанию.
— Штайнер, — добавил он. — И Остромов.