Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Расписка. Дана Грезе Никитиной от Эмилии Капитановой в том, что Эмилия обязуется никогда не выходить замуж. Когда Эмилии будет 40 лет и если она окажется замужем, то отдает Грезе тысячу рублей.

Эмилия рукой нащупала табуретку, медленно опустилась, все еще держа в пальцах клочок бумажки; кончики пальцев будто иголками покалывало.

Они выбежали на канал, почти упали на маленькую жесткую скамеечку и едва отдышались. Вода в канале по-августовски застоялась, каменная дуга моста отражалась в ней четкой подковою. Достать бы эту подкову, прибить к стенке — на счастье.

Но и без подковы вся жизнь впереди представлялась солнечной, и обе они юно взглянули в эту жизнь сквозь каменную груду нависшего здания, увидели за ним летучую голубизну пространства, какие-то бархатистые цветы и порхающих мотыльков, взялись за руки и одновременно вздохнули. Потом снова достали паспорта, и запах клея от зеленовато-стальных еще не обмятых обложек, и надписи черной тушью, и собственные фотокарточки, жестко прибитые с уголка острой подковкою печати, — все казалось чудесным.

На Эмилию с фотокарточки изумленно-испуганно глядела круглолицая девочка с пуговичкой рта и пуговичными глазами, с вдавлинкою на подбородке; через узенькое плечо была переброшена пушистая толстая коса… Еще года два назад волосы у Эмилии ломались и мертво падали, она страдала от того, что каждое утро приходилось щепотками обирать платье, но мама правду говорила:

— Выправишься, девочка, красавицей будешь.

Конечно, Греза по сравнению с Эмилией совсем-совсем дурнушка. Кто о ней грезить станет? Так и осталась заморышем, будто не десять лет прошло с блокады, а только вчера их стали чуть-чуть прикармливать. Правда, у Грезы на форме вокруг тычинки-шеи кружевной воротничок и башмачки на ногах лучики отражают — такого в блокаду и не приснилось бы, и тогда они обе сиднем сидели на железной койке, закутавшись в какие-то пахнущие плесенью тряпки и, ничего не признавая, требовали есть, и за чернью окон что-то бухало, сотрясая огромный дом, точно фанерный… Или в самом деле все это помнилось, или уже вторично, по рассказам, сделалось памятью — Эмилия у канала не раздумывала, есть ей хотелось совсем по-другому, потому что с самого утра сегодня они с Грезой бегали по городу, а потом пошли в милицию, им вручили паспорта, и женщина с одутловатым лицом поздравила их.

— А моя сестра вышла замуж, — сказала Греза, когда скамью миновала тесно приникшая плечами пара. В остреньких, близко встроенных глазках подружки мелькнуло что-то, чего тогда Эмилия не могла определить. — И у сестры вот здесь. — Греза перелистнула синеватую жесть паспортных листочков, — вот так поставили большую печать загса. Смешно — печатью прикрепили людей друг к другу. — Она скользнула взглядом по маленькой кариатиде, острогрудо выгнувшейся под тяжестью лепного карниза, прерывисто вздохнула. — А меня никто замуж не возьмет, я ободранная мартышка.

— Да что ты? — неискренне запротестовала Эмилия, приобнимая подружку и чувствуя под рукой ее рыбий скелетик. — Ты милая, ты умница! И кто тебе сказал такую чепуху.?

— Сама знаю. А сказал Олег Тумановский. Он так и сказал: «Никитина — ты злая ободранная мартышка». А я разве виновата?..

По Олегу Тумановскому в классе вздыхали, он был много начитан и говорил с девчонками небрежно-снисходительным тоном, употребляя вместо буквы «о» букву «э»: «Пэслушай, Капитанэва, а у тебя недурнэй гэ-лэс».

Эмилия замирала. Она пела в школьном хоре, но солисткою никогда ее не представляли, и каким образом мог услышать Олег, какой у нее голос, было непостижимо, но все равно приятно: Тумановский заметил, выделил. Мама говорила, что надо бы Эмилии подружиться с Тумановским — он из хорошей семьи. В город он вернулся из эвакуации сытеньким и чистеньким, произведя среди мальчишек переполох американскими бритвенными лезвиями — хотя никто не брился, — немецкой зажигалкой, свертками корицы, которую все с удовольствием жевали, и умением стоять у стенки на руках, а среди девчонок — мягкими волнистыми волосами, отглаженной одеждой, стихами о Василии Теркине и этой самой сокрушительной манерой держаться…

— А ты бы хотела замуж? — зажмурясь, спросила Эмилия Грезу, подумав, что Олег нынче очень изменился, с девочками разговаривает совсем не по-прежнему и иногда даже краснеет.

— Хотела бы, — просто, как давно решенное, призналась Греза; она никогда от Эмилии ничего не скрывала.

— За кого? — едва сдерживая смех и догадку, допытывалась Эмилия и опять к подружке прижалась.

— За Олега, — поникла Греза.

— А я вот ни за что никогда не выйду замуж! — воскликнула Эмилия: тут она была искренней до самого-самого донышка.

— Спорим, что выйдешь?

— Спорим!

У них в классе любили спорить, ударяли по рукам, кто-нибудь третий, за судью, разнимал руки, а потом все следили, кто первый проспорит. А этот спор был вообще-то глупым, но Греза не унималась: