Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Она ожидала, видимо, от Сонечки какого-то отклика, но Сонечка отмолчалась, и, наверное, лучше бы было, если б Надежда Николаевна от нее отстала. Парамонова чутко уловила:

— А я — не отстану! Я ведь понимаю, милая девочка, что творится у тебя на душе. Не дергайся, а выслушай, выслушай. Экий дикообраз… Ты одолей себя. И учти: никогда больше в жизни легко не будет, никогда. Здесь отступишь, там уступишь, и что? — Она даже приостановилась и чуть развернула Сонечку к себе, силясь различить выражение ее лица. — Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер. Пока характера у тебя нету, упрямничанье одно… Ладно, завтра у тебя день гулевой, отдохни, подумай… Затащила бы я тебя к себе, чаем бы напоила, да поздно и ты на ногах едва держишься. Ну бывай, мне — сюда.

Она нашла Сонечкину безвольно обвисшую руку, неожиданно по-мужски тиснула и тряхнула ее. Сонечка слабо на пожатие ответила…

А еще предстояло разговаривать с сестрой. Сестра все же забрала из яслей Толика, спать его уложила, и хотя бы из благодарности надо было что-то ей сказать.

Сестра зевала у телевизора. Квартира у них была вместительная, но однокомнатная, поэтому, чтобы не мешать Толику спать, телевизор поставили на кухне. Когда Сонечка отперла дверь и, непривычно для пристрастного сестриного слуха, грузно переступила порог, сестра вывернула звук и, в сиреневом шелковом халате, в шлепанцах «ни шагу назад», постанывая от любопытства, кинулась навстречу:

— Ну чего, чего?

— Наверно, не выдержу, — призналась Сонечка, силясь стянуть с разбухших ног раскаленные туфли.

— А я что твержу! — по-своему поняла сестра. — Остерегайся!

— Надежда Николаевна гово… говорит — тяжело только сначала. — Сонечка наконец сбросила туфли и блаженно зашевелила пальцами.

— Это кто — Надежда Николаевна?

— Завзалом. Это она меня — из химчистки.

— Завлекает, — уверенно сказала сестра. — У них у всех хахали есть, и тебе присмотрела. Завлекает. Ну сама подумай, с чего иначе она тебя из химчистки-то утянула? Кто-то из ихних глаз на тебя положил. Ой, берегись, сестренка, мало тебе Хабиба!..

Толик спал, сложив ладоши под круглую, будто яблоко, щечку, и причмокивал губами. От нежности к нему Сонечку пробили слезы, она помотала головой и, не раздеваясь — не нашлось на это силы, — прилегла на кровать, устроила ноги на деревянной спинке. От воспоминаний о запахах мутило, словно она опять была беременной, в глазах мелькали лица, лица, лица, башни, курганы, горы жирной слизкой посуды, и среди них — жующее, хохочущее лицо Хабиба.

IV

А Надежда Николаевна; действительно, завлекала:

— Я не уверена точно, а делу-то нашему, пожалуй, столетия два. Если не больше, не больше. Все ненужное отмирает или отбрасывается. Значит, мы нужны. — Она улыбнулась, выказывая чистые голубоватые зубы. — Гляди, Сонечка, гляди, сколько у меня почетных грамот! За пустяки, штучки-дрючки, не дадут. Лакеи? Официанты — не лакеи. Официант должен быть товарищем, внимательным и душевным. Особенно в наше время. Как хорошо, как хорошо, дорогая моя Сонечка, ухаживать за трудящимся нашим человеком, незаметно, неназойливо, чтобы он от напряжения расслабился, отдохнул. Лакеи!

Муж Надежды Николаевны был на службе, дочь, Сонечкина ровесница, — в консерватории, и никто разговаривать не мешал. На круглом столе, застланном скатертью льняного полотна, красовался пузатый фарфоровый чайник с зелено-красными добродушно-свирепыми драконами, стояли вазочки с клубничным вареньем и конфетами. Сонечка подняла почти невесомую чашку — светом от окна фарфор пронизывался насквозь. И все в этой квартире было красиво: небольшой коврик цвета клубничного варенья у диванчика, у Сонечки под ногами, ваза керамическая, в белых на шоколадном бликах, с живыми махровыми гвоздиками, фрукты и ягоды, сочно созревающие в рамке на картине, висящей над Сонечкиной головой, соразмерный с комнатою телевизор, растопыривший тонкие ножки, — все было красиво, потому что, объясняла себе Сонечка, жила здесь красивая женщина. Эта женщина сидела напротив в домашнем платье, открывающем молочно-белую шею. Как завидно — ведь мама могла быть такой! И вдруг Сонечка — подумать боязно — училась где-то там, высоко-высоко, в кон-сер-ва-то-рии, на скрип-ке!..

У них в десятом классе одна девчонка отвечала на уроке литературы: «Есенин связался с имажинистами и сидел в стойле… Но его жене это не понравилось, и поэтому он развелся». Конечно, Сонечка такие познания не показывала, но ведь тоже, тоже… А могла… Махнула на все рукой, и было все равно: в химчистку, сестра, так в химчистку. Там Хабиб появился, принес костюм. Сонечка ему пуговицы с костюма сама сняла… Он ждал два месяца каждый день у входа с охапками цветов… Потом перестал, и тогда она его увидела и побежала к нему…

Сонечка отодвинула фарфоровую чашку, поникла.