Особое назначение

Из своей многолетней практики Тимохин знал: если из лагеря бежит авторитетный вор, то побег этот тщательно готовится, на воле ждут дружки, деньги, документы, место для жилья. Хочешь пересидеть год без новых дел — сиди, отдыхай, всем необходимым обеспечат: будут и бабы, и водка, и «марафет», если пристрастился в лагере. Хочешь еще два года, три — пожалуйста! «Общака» хватит, хоть заройся в деньгах! Но настоящий вор в законе закиснет без привычного риска, воровской удали, законного фарта. Гордость не позволит тратить «общак», не внося свою долю, да и руки заскучают без дела. И нет-нет да где-нибудь и всплывет! Рыскалов — не вор, случайный человек в лагере, таких «мордуют», «ломают», а он не из таких, не поддался и сбежал. Если не погиб в чащобных тех лесах, не захлебнулся в болоте, то никто его на воле не ждет, в «малине» не приголубит, денег на гулянки не отвалит. И ждать, что обнаружит он себя в каком-нибудь уголовном деле, бессмысленно. Воровать он не пойдет! На что ему жить? На стипендию. Пойдет учиться! Только под каким именем, с какими документами? Неужели достал паспорт на чужое имя? Стоп!.. Имя и фамилия новые. А лицо? Глаза, лоб, уши, подбородок. По фотографии надо искать! И не где-нибудь в воровских «малинах», не по агентурным данным, а в учебных заведениях.

Что он закончил? ПТУ? Десять классов имеет, учился отлично. Не институт, так техникум наверняка! И это, пожалуй, единственно верный ход в его розыске. Идти к начальству? Да генерал забыл давным-давно про этого Рыскалова! Других дел выше головы! А то, что этот Рыскалов шесть лет во всесоюзном розыске, так не одно их управление в Советском Союзе. Кто-нибудь ищет! А собственно, почему ему, подполковнику Тимохину, не действовать по собственной инициативе? Найдет — тому же генералу Москва спасибо скажет. Не получится — на нет и суда нет! С чего вот только начать? Размножить его фотографии, это ясно! А дальше? Не во все же институты и техникумы Союза посылать! То, что он не здесь, не в наших южных краях, — понятно. И не в Коми, откуда бежал. В Приуралье, может быть? А что? Вполне! Фотографии разошлют и пусть сверяют по вступительным документам. Но кто-то должен заниматься этим вплотную. Посылать запросы, проверять ответы, возможно, понадобится выезд на место. А кому поручить? Все следователи и оперативники в разгоне — шуруют по делу о наркотиках. То молчали в тряпочку — нет у нас наркомании и быть не может, а тут спохватились! Ну как же! Весь мир борется, а мы что же, лыком шиты? И у нас найдутся, отчитаемся перед мировой общественностью!

Слава богу, ханжеством перестали заниматься, липовые отчеты строить! И проститутки нашлись, и притонодержатели. Все как у людей!

Кому же все-таки поручить розыскные дела? Разве что Славе Горелову? Прислали им в отдел на практику студента из Юридического. Приспособили его в дознаватели, повозился он недельку-другую с мелкими торговцами анашой, ни до чего нового не дознался, да и не по зубам ему, вот пусть и займется Рыскаловым, благо, числится за их отделом.

Тимохин снял трубку одного из телефонов, набрал короткий номер и, когда ему ответили, распорядился:

— Разыщите мне Горелова... Ну, особой срочности нет. По возможности.

Повесил трубку и раскрыл дело Рыскалова, где на первых страницах в типографских рамочках были наклеены его фотографии.

...Он не кричал, а выл от нестерпимой боли, задыхался от дыма, от запаха паленого человеческого мяса, как младенец, сучил в воздухе ногами, пытаясь сбросить клочки бумаги, горящие у него между пальцами. Его крепко держали за руки, за плечи, вся кодла навалилась на него, и, глумясь, орали ему в уши: «Давай! Жми, Ваня! Деревня близко!» — а он, не видя, чувствовал, как лопаются пузыри между пальцами и течет горячая сукровица. У кодлы это называлось «велосипед». Вложить спящему человеку между пальцев ног скрученные в трубочку бумажки и поджечь их, не давая ему, сонному, вскочить и потушить их. Если же кто-то яростно сопротивлялся, то ему накидывали на голову одеяло и, спеленав, как смирительной рубашкой, били нещадно всем, что попадет под руку.

Так встречали в камере новичков, устраивали им «прописку».

Натянутое на голову ватное рванье лезло в рот, и он, улучив момент и освободив руки, бил вслепую по чьим-то лицам, вкладывая в силу своих ударов всю боль обожженных ног, все унижение, которое испытывал, всю ненависть к блатной этой своре.

Он еще не осознавал, что никто его не бьет, а, наоборот, люди уклоняются от его ударов, что кто-то снимает с его головы одеяло, чтобы легче ему было дышать, а если и придерживают за плечи, то бережно, чтобы не разбил голову о стену вагончика. Сквозь мутную пелену сна он слышал, как чей-то знакомый голос уговаривал его:

— Ну, че ты, парень? Угомонись! Слышь, бригадир?

А другой, тоже знакомый, но молодой голос советовал:

— Водички ему на голову! Да куда ты ведро? Очумел!