Особое назначение

Ирина собралась было ответить, но он вспомнил сам и засмеялся:

— А-а! Девушка с чулком!

Ничего смешного в той истории с чулком Ирина не находила, но, радуясь, что Поярков заговорил с ней, тоже рассмеялась:

— Глупо получилось, да?

— Бывает и похуже, — снисходительно усмехнулся Поярков и протянул ей на раскрытой ладони ровную круглую картофелину: — Считайте, что это яблоко.

— От которого Адам с Евой вкусили? — решила блеснуть Ирина.

Поярков промолчал и отвернулся.

«Дура! — ругнула себя Ирина. — Тоже мне Ева нашлась! Куртизанка!».

Тлеющие угли залили водой, все разошлись, а она еще долго сидела в темноте, обхватив колени руками, и уговаривала себя, что ничего особенного не произошло: «Ну ляпнула и ляпнула! Подумаешь!» Но дурное настроение не проходило, с неделю Ирина сторонилась всех, вечерами у костра не появлялась, сидела одна в вагончике и грызла себя за дурость, неумение общаться, которое принимают за высокомерие, завидовала беззаботной легкости подруг и доугрызалась до того, что расплакалась. Рассердилась на себя за эти дурацкие слезы и, не дождавшись возвращения соседок по вагончику, улеглась спать. А на следующий день произошло чудо! Поярков сам подошел к ней и спросил, куда она пропала. Ирина принялась сочинять что-то про больной зуб, на что Поярков, глядя ей в глаза, сказал, что врать она не умеет. Ирина призналась, что действительно не умеет и что вообще она какая-то старомодная. На что Поярков ответил, что лучше быть старомодной чем рожать в четырнадцать лет, и потребовал — не попросил, а потребовал, — чтобы сегодня вечером она появилась на «картофельном балу». «Без вас картошка рот дерет!» — заявил он и ушел. Ирина долго раздумывала, комплимент это или нет, потом решила, что все-таки комплимент, и развеселилась окончательно. Теперь они встречались каждый вечер и, посидев немного со всеми у костра, уходили по тропинке, что вела вдоль озера. Будь на месте Пояркова кто-нибудь другой, вслед им обязательно раздались бы не очень пристойные шуточки. Но к Пояркову относились с каким-то боязливым уважением. То ли потому, что он казался старше своих однокурсников, а возможно, и по иной, неизвестной Ирине, причине, но что бы ни сделал Поярков — воспринималось всеми как должное, на что имеет право только он один.

Поначалу Ирина и сама побаивалась его, пока вдруг не поняла, что замкнутость Пояркова, нарочитая резкость, почти грубость — все это от боязни выплеснуться, обнаружить то, что спрятано глубоко внутри и чего он сам стыдится и ненавидит. О прошлом его Ирина ничего не знала. Только однажды, когда они стояли на берегу и смотрели на лунную дорожку, отражающуюся в озере, Ирина сказала:

— Озеро сегодня... Как море!

— Сравнила, — усмехнулся Поярков. — Море — это...

Он не договорил, только вздохнул.

— А ты бывал на море? — спросила Ирина.

— Я родился на море, — не сразу ответил Поярков. — И не надо про это.

С того вечера Ирина ни о чем его не спрашивала.

А потом случилось то, что должно было случиться.

...Сеновал был старый, заброшенный, часть соломенной крыши разобрали в бескормицу, и между черных от дождей и непогоды, неровно положенных жердин светили звезды.

Ирина лежала рядом с Поярковым, спрятав голову у него на груди, и слышала, как гулко и тревожно бьется его сердце, а он, обняв ее голые плечи, крепко прижимал к себе, будто боялся, что, если хоть на минуту разомкнет руки, она исчезнет, растворится, растает в зыбкой этой темноте. Смешанная с соломенной трухой копна Ирининых волос лезла ему в нос: с трудом сдерживаясь, чтобы не чихнуть, Поярков прижался губами к уху Ирины и шепнул:

— Выходи за меня замуж. Ладно?

— Бросишь, — не поворачивая головы, улыбнулась Ирина.

— Я? Тебя? — все тем же шепотом переспросил Поярков, дыхание у него сбилось, он набрал воздуха в грудь и уже громче сказал: — Лишь бы ты меня не бросила!

Ирина еще крепче прижалась к нему и подняла голову, ища его губы.

Вовка родился, когда Поярков с отличием закончил техникум и был приглашен на работу в Управление приисками, здесь же, в Нижнем Тагиле. Им дали комнату в семейном общежитии, и, возвращаясь с работы, Поярков подолгу простаивал над кроваткой сына, хмурил лоб, с каким-то растерянным удивлением рассматривал сморщенное красное личико, то ли ища сходства с собой, то ли раздумывая над чем-то своим, недоступным Ирине. Смеясь, она уговаривала Пояркова: «Твой, твой! Не сомневайся!» — но Поярков все так же раздумчиво морщил лоб, словно и не слышал ее. Однажды Ирина, перепеленав сына, подняла его на вытянутых руках и, гордясь, сказала:

— Гляди, Сережа! Вылитый Поярков!

Поярков дернул щекой, как от зубной боли, и промолчал. Когда же Ирина, обидевшись, заметила, что сына он не любит, Поярков опять ничего не ответил, только вздохнул и вышел из комнаты.