Особое назначение

Где-то на другом краю деревни слабо постреливали — видно, тревожили белых за рекой, те отвечали редкими пулеметными очередями. Потом потянуло дымком и запахом подгорелой каши.

— Кухня приехала, — сказал Колыванов. — Степан, смени ребят у пулемета.

— Я со Степой пойду, — встала Глаша.

— Давай, — не сразу согласился Колыванов. — Кто дневалит?

— Я вроде, — поднялся Федор. — Готовь котелки, братва.

— Не снести тебе одному, — подхватил свою винтовку Кузьма. — Пошли, Женька, пособим!

Бренча котелками, они вылезли через пролом в стене риги и пошли через огороды к разбросанным в беспорядке деревенским постройкам, за которыми угадывались выстроившиеся в однорядную улицу избы самой деревни. На дальнем ее краю постреливать стали чаще, Колыванов обеспокоенно прислушался и сказал Степану:

— Давай к пулемету, Степа... Ребят посылай туда.

— Может, я тоже, Леша? — сунул за пояс две гранаты Степан. — Здесь-то не полезут.

— Приказ слышал? — нахмурился Колыванов. — И смотреть в оба.

— Было бы на что! — огрызнулся Степан и полез через пролом.

Глаша вынула из кармана шинели наган, переложила его за пазуху и пошла за Степаном.

Колыванов опять прислушался к выстрелам и, придерживая рукой коробку маузера на боку, побежал через огороды.

Как это бывает часто, ничто не предвещало начала новой атаки.

С той и другой стороны постреливали с утра, но больше так, для острастки, понимая, что после тяжелого ночного боя и тем и другим надо отправить в тыл раненых, пополнить запасы снарядов, перетасовать роты, чтобы хоть как-то восполнить убыль.

И только когда с высокого берега начали бить орудия белых, а цепи их скапливаться у переправы, стало ясно, что они во что бы то ни стало решили отбить деревню.

Когда Колыванов прибежал к траншеям, вырытым на нашем низком берегу, то увидел, что часть несет большие потери, а отходить было нельзя, потому что оголялась переправа.

Вместе со своей ротой он залег правее траншей, за плетнями огородов, что спускались к реке, и приказал открыть огонь по переправе.

Белые уже несколько раз пытались переправиться через реку и каждый раз отходили под ружейным и пулеметным огнем, но по всему было видно, что попыток своих они не оставили.

Все чаще и плотней били их орудия, почти не умолкал пулемет, хлопали винтовочные выстрелы.

Бой разгорался...

Степан сидел у пулемета и прислушивался к перестрелке. В сыром воздухе выстрелы были негромкими, будто пухлые облака приглушали их. Облака были темно-серые, дымные, и казалось, что они вылетали из орудийного ствола. Над овсами кружила галочья стая, тоже похожая на темное облако, которое гонит по небу ветер. На дальнем краю деревни ухнуло орудие, галки поднялись выше и разлетелись.

— Там война идет, — сказал Степан. — А мы тут сиди, кукуй!

Глаша ничего не ответила, перебирала патронные ленты.

Степан сбоку посмотрел на нее. Волосы у Глаши отросли, и она постригла их так, что на лоб падала челка, а на щеках они лежали косыми крыльями.

«Как шлем!» — подумал Степан.

Глаша, угадав его мысли, тыльной стороной ладони убрала волосы со лба и обернулась к Степану. Он поглядел на низкое небо и сказал:

— Снег пойдет.

— Ага... — кивнула Глаша. Помолчала и спросила: — А ты правда на образованной жениться хочешь?

— Для смеху я... — махнул рукой Степан.

— Для смеху? — не то обрадовалась, не то опечалилась Глаша.

— Факт! Совсем другие мысли у меня в голове.

— Какие?

— Никому не скажешь?

— Это я-то? — Глаша даже задохнулась. — Да я...

— Ладно, слушай... — перебил ее Степан.

Он набрал полную грудь воздуха, потом выдохнул и с отчаянной решимостью выпалил:

— Я такое хочу совершить, чтобы товарищу Ленину про меня сказали!

— Ленину! — тихо ахнула Глаша.

— Ага... — исподлобья поглядел на нее Степан. — Мол, знали мы этого Степана Барабаша. Пустячный был паренек, в драку со всеми лез, а на какое геройство пошел! Надо его в партию принять, товарищ Ленин. — Степан помолчал и угрожающе предупредил: — Только ты никому, слышишь!

Глаша часто-часто закивала головой и прижала руки к груди.

— Расскажут ему про тебя, обязательно расскажут. Ты ведь такой, Степа... ты все сможешь! И в партии будешь, я знаю!

— Ну спасибо, Глаха!..

Степан отвернулся, в груди у него стало горячо, в глазах защипало.

— Я думал, посмеешься ты надо мной, а ты... Хорошая ты очень девушка!

— Да ведь я...

Глаша чуть не крикнула: «люблю тебя!», до крови прикусила губу, не зная, как спрятать от Степана лицо, схватила бинокль, прижала его к глазам и, слизывая языком кровь с губы, торопливо говорила:

— Почему это так, Степа? В эти стеклышки смотришь — все малюсенькое, а повернешь — все рядом, как на ладони!

Она вдруг замолчала, прижала бинокль к глазам, потом шепотом сказала:

— Белые!

— Где?

Степан почти вырвал у нее бинокль и лег на край воронки.

— У леска... Вон, где поле кончается... — шептала Глаша, как будто ее могли услышать ползущие полем белые. — Видишь?

— В обход хотят, гады! — Степан оторвался от бинокля и кинулся к пулемету. — Ленту, Глаха!

Он лег поудобнее, широко раскинул ноги, уперся локтями в края воронки и сжал в руках гашетку пулемета.