Особое назначение

— Откуда мне знать? — Голос у Степана дрогнул. — Меня же без сознания увезли... Месяца три, считай, на том свете был! Что с Глахой?

Женька отвернулся и долго смотрел в окно.

— Врешь... — глухо проговорил Степан.

Он схватил Женьку за плечи, повернул к себе, потряс за лацканы куртки и все повторял:

— Врешь! Врешь!

Женька даже не пытался освободиться из Степановых рук и только покусывал губы.

— Когда? — глухо спросил Степан.

— Тогда же, когда тебя ранило.

— И ничего нельзя было сделать?

— Сразу, — опять отвернулся к окну Женька.

— Не верю! — закричал Степан. — Не может быть, чтоб убили! Не верю!.. — И, ссутулясь, пошел по коридору...

Это было днем, а сейчас уже вечер, скоро зажгутся фонари на улицах, а он все ходит и ходит по бульварам.

Степан остановился, чтобы закурить, зажег спичку, закрывая ладонями огонек от ветра, и увидел вдруг впереди трех девушек в красных платочках и длинных юбках. Они шли взявшись под руки, и одна из них пела низким, чуть хрипловатым голосом:

На заре туманной юности
Всей душой любил я милую...

Степан рванулся и побежал, разбрызгивая лужи, догнал девчат, крикнул: «Глаха!» — и повернул за плечо ту, что пела.

На него глядели тоже серые, но незнакомые и удивленные глаза, и так же, косыми крыльями, лежали на щеках волосы.

Степан сглотнул горький комок в горле, сказал: «Извините» — и медленно пошел обратно. Он слышал, как они засмеялись и опять кто-то запел, а Степан, почувствовав, что не может идти дальше, опустился на скамью. Так он и сидел, обхватив голову руками, а ветер гнал по бульвару желтые листья, и они шуршали у него под ногами.

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Таких, как он, в старину называли любимцами муз. Его талант послужил и литературе, и театру, и кино. Правда, самое массовое из искусств, обеспечив ему многомиллионного зрителя, не отягащало бременем популярности. Киносценарист для зрителя — фигура за кадром или уж совсем малозанятная абстракция — некто за письменным столом. Его слова доверены чужим устам.

Те, кому сейчас за сорок, в ностальгической дали конца пятидесятых припоминают юные лица Михаила Ульянова и Георгия Юматова в фильме «Они были первыми», уморительно-наивные диалоги из детской кинокомедии «Тамбу-ламбу», давшей, кстати сказать, второе дыхание самому жанру. Еще не совсем затерялся в закоулках радиоэфира знакомый голос певицы, доносящей слова лирического шлягера: «Протяните ладонь, я насыплю вам солнца»...

Юзеф Принцев испытал свое перо в очень многих жанрах словесного творчества, знавал большие удачи, о которых молчал из скромности, и — кое-что помимо удач, о чем молчал из чувства профессионального честолюбия. А впрочем, некоторые из своих созданий поминал иногда терпким русским словом. Но профессионализм его не вызывал сомнений ни у коллег, ни у критиков, ни у зрителей, ни у читателей.

Пьесы «Всадник, скачущий впереди» и «На улице Счастливой» вошли в репертуар едва ли не всех детских и молодежных театров начала шестидесятых. «Тамбу-ламбу» получил приз на международном кинофестивале. Повести и рассказы переиздавались не раз. Добавим к этому небезуспешные опыты в области кинодетектива и криминальной повести, которые просто немыслимы без массового спроса.

После того как его имя замелькало на афишах и в титрах, Принцев мог бы рассчитывать на литературно-административную карьеру, перед соблазнами которой не всем удается устоять. Молодой человек — и уже зрелый автор. Фронтовик. Драматург романтического склада. Тема прямо-таки полыхает кумачом: героика революции и гражданской войны. При вступлении в Союз писателей оглашена рекомендация Евгения Шварца, где есть такие слова: «Он, несомненно, растет от пьесы к пьесе, совершенствует свое мастерство». Все давало право претендовать на приличное место в кабинетах литературной власти и отчетных «поминальниках». Требовалось только витийствовать на собраниях, держаться поближе к президиумам, проявлять осторожную гибкость или наоборот — расчетливо фрондировать.

Ни того, ни другого, ни третьего Юзеф Принцев попросту не умел. Натура не позволяла. А если случайно оказывался на возвышенном месте в зале заседаний, то взгляд его, слегка размытый толстыми линзами очков, с такой откровенной тоскою упирался в дверь, что грозил испортить мероприятие. При всей своей элегантности Принцев никак не походил на процветающего, солидного литератора. Любил крутые «хохмы», о коих и по сей день в писательской среде ходят легенды. Ненавидел торжественность и важность, что порой выражалось чересчур непосредственно и, как правило, не вербовало ему доброжелателей. И при всем этом никогда не отрекался от той «нормальной» наивности, которая и сделала его писателем.