Особое назначение

У каждой койки кто-то сидел, а она лежала одна, и, хотя Степан знал, что придут к ней сегодня тетя Катя или кто-нибудь из ребят, ему стало вдруг нестерпимо стыдно за себя и так жаль Глашу, что хоть сейчас тресни локтем в закрытое окно и влезай в палату.

Потом его как ударило: где ее коса? Должна же она где-то быть? Такую косищу не упрятать ни под какую повязку! И понял вдруг, что Глаша стрижена наголо, как после тифа. Остригли, наверно, когда делали операцию. И значит, операция эта была тяжкой! Какая же бывает легкая операция на голове? А он-то, он!..

Степан даже губу прокусил от стыда: «Как там Глаха? Чирикает?» Ему вдруг припомнилась повозка, груженная деревянными гробами, и он, уже с ужасом, вгляделся в опрокинутое на подушки лицо Глаши.

Она лежала все так же, прикрыв лицо рукой, и Степану хотелось закричать ей, чтобы она убрала руку и открыла глаза, он даже губами шевелил и не замечал этого. Еще немного — и закричал бы! Но в палату вошла медицинская сестра с какими-то металлическими штучками на подносе под салфеткой, прошла прямо к Глашиной койке, и Степан заметил, что, пока она проходила, в палате все примолкли.

Медсестра остановилась над Глашей и, видно, окликнула ее, потому что та опустила руку, и она как-то не легла, а упала поверх одеяла.

Медсестра подняла шприц, осторожно откинула одеяло и опустила с плеча Глаши халат.

Степан зажмурился, повис на затрещавшем суку и спрыгнул вниз. Он отбил себе пятки, а заболело почему-то в животе, но Степану хотелось, чтобы болело еще больше, чтобы он сломал себе ногу или руку или еще как-нибудь покалечился, будто от этого станет легче ему или Глаше.

Еле доплелся домой, завалился на железную скрипучую кровать и пролежал до вечера, повернувшись лицом к стене, не отвечая на встревоженные расспросы матери.

С того дня он в больнице больше не был, стал еще злей, переругался со всеми, дважды был в райкоме у Зайченко, требовал, чтобы его отправили на фронт, ничего не добился и ходил мрачнее тучи, даже почернел. Про Глашу ни у кого не спрашивал.

И вот завтра она выписывается!

Степан хотел узнать у матери, выпишут Глашу утром или после обеда, но решил, что разведает через Саньку Чижика. Главное — так исхитриться, чтобы увидеть ее раньше всех и чтобы Глаша догадалась, что он готовился к этой встрече.

Степан вспомнил вдруг солдатика с самодельными леденцами и заулыбался. Вытащил из укромного места выточенную им еще на заводе зажигалку, протер мягкой тряпочкой, полюбовался на собственную тонкую работу и спрятал под подушку. Потом принялся шарить в тумбочке, где отец, когда был жив, хранил свой сапожный инструмент.

Мать нахмурилась и спросила:

— Чего потерял?

— Ваксу мне надо... — сказал Степан. — Сапоги почистить.

— Чего это вдруг? — удивилась она. — Сроду не чистил!

— Конференция у нас завтра, — буркнул Степан. Взял баночку с засохшей ваксой, облезлую щетку и примостился на пороге.

— Опять конференция? — удивилась мать. — На двор иди чистить.

Степан только мотнул головой поплевал в банку, надел сапог на руку и принялся орудовать щеткой.

Таисия Михайловна молча покачала головой и опять взялась за стирку. Степан поставил начищенные сапоги у кровати и сказал:

— Другое дело!

Оглядел себя с ног до головы в мутноватое зеркало и нахмурился.

— Штаны бы погладил, — посоветовала ему мать.

— А как? — обернулся к ней Степан.

— Сложи по складке, под мокрую тряпку — и утюгом, — объяснила она.

— Где она, складка-то? — безнадежно посмотрел на свои штаны Степан.

— Сделать надо! — засмеялась Таисия Михайловна и вздохнула: — Отцовские бы дала, да проели... Может, пиджак возьмешь? В самую тебе пору.

— Ну, еще пиджак! — отмахнулся Степан. Подумал и согласился: — Ладно!.. А рубашку синюю выстираешь?

— Стираю уже... — кивнула на корыто мать. — Завтра к вечеру выглажу.

— Мне утром надо, — забеспокоился Степан.

— Разве не вечером у вас конференция? — пряча улыбку, спросила она.

— Утром, — сказал Степан и отвернулся. Теперь у него покраснели уши. Это он знал точно! Они всегда у него краснели, когда он врал.

Таисия Михайловна смотрела на него и беззвучно смеялась...

Когда он вышел во двор в начищенных сапогах, синей наглаженной — успела все-таки мать! — рубашке, в полосатом пиджаке, от которого попахивало нафталином, поджидавший его Санька только присвистнул. Он и сам приоделся в какую-то кацавейку, смахивающую на женскую кофту.

— Куда пойдем? — подбежал он к Степану.

— Сейчас — на толкучку, — ответил Степан и подбросил на ладони зажигалку.

— А потом куда? — спросил Санька, все еще оглядывая Степана.

— На кудыкину гору! — щелкнул его по носу Степан и пошел через двор к пустырю.

Санька побежал за ним.

Народу на толкучке было еще мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку. В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.

Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.

— А куда теперь? — едва поспевал за ним Санька.

— На другой толчок! — усмехнулся Степан.

Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал: