Особняк на Трэдд-стрит

На левой стороне альбома была фотография Луизы, держащей на руках малыша Невина в крестильном платьице. Тонкие кружева струились через ее руки, словно мерцающие молочные волны. Наполовину скрытую головкой ребенка изящную шею Луизы украшало ожерелье с большим драгоценным камнем. Но меня приковало к себе не само фото, а те чувства, что от него исходили: что-то теплое, цельное и материнское, отчего мне захотелось погрузиться в него и, словно в материнскую юбку, зарыться в него лицом. Обняв обеими руками пушистую головку ребенка, я почти почувствовала на своих волосах материнскую руку. Внезапно я вновь ощутила пальцами правой руки холодную твердость авторучки – странное ощущение, потому что я с рождения левша, – и на моих глазах перо заскользило по бумаге.

5 ноября 1922 года

Сегодня наш сын Невин был крещен в церкви Св. Михаила. Старая церковь была полна цветов и друзей, напоминая мне о дне моей свадьбы. Но сегодняшнее событие особенное: это кульминация нашей любви друг к другу в виде любимого ребенка. Мы с мужем безмерно счастливы. Роберт, гордый отец, подарил мне потрясающей красоты бриллиантовое колье. Я отругала его за экстравагантность, но он заявил, что оно соответствует торжественному случаю. По его словам, бриллиант безупречен, как наша любовь друг к другу и к нашему прекрасному мальчику. Я сфотографировалась в колье для газеты, но потом пожалела. Лучше бы я этого не делала! На следующий день после того, как фотография появилась в газете, кто-то попытался проникнуть в дом. Роберт положил колье в сейф нашего банка, и я не уверена, надену ли я его когда-нибудь снова.

На противоположной странице фотографии не было, зато между двумя страницами были засунуты сложенные письма, хрупкие и пожелтевшие от времени. Или, по крайней мере, им полагалось такими быть, но когда я открыла их, бумага под моими пальцами оказалась плотной и гибкой, а чернила – яркими и разборчивыми. Письма оказались открытками от друзей по случаю крещения их первенца. Фамилии были мне хорошо знакомы: Гиббс, Приоло, Пинкни, Дрейтон. Те же самые фамилии, вероятно, значились в списке гостей и на моем крещении.

Под корешком застряла маленькая карточка, и я ее вытащила. Плотная, цвета слоновой кости, такие обычно заказывают себе юристы или бизнесмены с отсутствием воображения. Я отогнала последнюю мысль, точно уверенная, что она не моя. Расправила свою находку. На ней были заметны складки, как будто когда-то ее сложили в крошечный квадратик, чтобы выбросить или убрать с глаз долой. Монограмма в верхней ее части была сделана жирными прописными буквами: ДМЛ. Джозеф Лонго?

Внутри карточки была сложенная газетная вырезка. Правда, края ее были неровные, как будто ее вырвали, а не аккуратно вырезали из газеты. Вырезка выпала из карточки и упала лицом вниз на альбом. Перевернув ее рукой, которая была не моей, а чьей-то еще, я увидела фотографию Луизы с Невином на руках; колье на ее шее казалось ярким пятном на черно-белом газетном снимке.

Я перевернула карточку, в надежде увидеть пояснительную надпись, но ничего не нашла. Лишь пожелтевшее лицо смотрело на меня с хрупкого газетного фото. Альбом соскользнул с моих коленей; я тяжело вздохнула. Вернув карточку и вырезку обратно в альбом, чтобы позже показать их Джеку, я осторожно, избегая касаться других альбомов, прошествовала в свою новую ванную, чтобы переодеться для предстоящего свидания.

Мы с Марком поехали в «Энсон». Там сели за столик в передней части ресторана, лицом к Энсон-стрит, и наблюдали за тем, как мимо трусят конные экипажи с туристами. Помимо знаменитых креветок, баранины гриль и декадентского шоколадного торта, я позволила себе пару бокалов вина. Марк с улыбкой наблюдал за тем, как я с аппетитом поглощаю десерт, и даже отклонил мое предложение попробовать хотя бы кусочек, потому что, по его словам, объелся. Я была рада, что посещала этот ресторан раньше, и заранее знала, что буду заказывать. Я даже не стала заглядывать в меню, так как все равно не могла прочесть его без очков, которые нарочно оставила дома. Казалось бы, давно пора признать: мои глаза не такие зоркие, как раньше, но даже в тридцать девять я все еще цеплялась за остатки тщеславия.