Осман. Хей, Осман!

И когда Сару Яты ответил (и тоже, быть может, не задумавшись):

— Да!..

Насупившись ещё более и скрывая раздражение, Осман произнёс глуховатым голосом:

— А тебя захотели бы взять?! Ты что, никого не рубил бы? — Осман обращался к Сару Яты, но смотрел на воина, приведшего пленника. Воин молчал. Молчал и Сару Яты, пытаясь разгадать, понять настроение Османа.

— Сару Яты! — сказал Осман. — Уходите оба, идите спать. Мне оставьте этого… Оружие, кольчугу… ничего не забирайте, всё здесь оставьте!..

Сару Яты и воин послушно вышли, молчали, не спрашивали ни о чём, не досаждали Осману…

Оставшись один на один с пленным неверником, Осман по-прежнему хотел нечто совершить кому-то назло! Собственно, даже и не кому-то, не какому-то человеку, а назло всякой правильности!..

Осман решительно поднялся и подошёл в несколько быстрых шагов к пленному. Схватил его за плечо… Плечо было твёрдое. Осман сжал сильно пальцы. Хотелось, чтобы этому плечу стало больно, очень больно!.. Осман ещё не видел лица этого человека, но уже понравилось бороться железными пальцами с этим каменным плечом округлым… Осман коротко рассмеялся… Толкнул пленника в грудь кулаком. Кулак упёрся в молодое сильное тело…

— Ты… повернись… — приказал Осман. Теперь ему уже хотелось, чтобы пленник повернулся, хотелось говорить с пленником; хотелось, чтобы пленник перестал противиться…

Человек повернулся, теперь стоял боком к Осману. Осман знал, как развязать прочный узел. Дёрнул верёвку, расслабил узлы, развязал. Верёвка упала на пол… Пленник пошевелил освобождёнными руками… Осман спокойно повернулся спиной к человеку с развязанными руками и пошёл к своему месту, сел.

— Подойди, — сказал.

Пленник подошёл, стоял теперь на свету. Осман разглядывал его с любопытством.

Пленный неверник был совсем ещё молод, не так высок, имел длинные юношеские ноги и руки, худощавое, по-юношески долгое тело. Полотняная рубаха и такие же штаны из белого полотна были целы. Осман глянул на лицо; оно было золотистое в свете большой свечи, мерцало золотисто… Осман прищурился…

— Подойди поближе! — сказал.

Пленник подошёл. Теперь Осман увидел его кудрявые волосы, тоже золотистые, будто тёмная бронза, коротко стриженные. Лицо было совсем юное, безбородое, но и вправду сильно поцарапанное, и шрам над бровью. И вправду, какие это раны!.. Юноша повертел головой. Осману показалось, что нос пленника длинный и очень прямой; впрочем, впадинка на переносье всё же была. А глаза были карие…

«Похож на отца Мальхун…» — подумал Осман невольно… Но тогда ведь и на саму Мальхун похож!.. Вдруг оказалось, что вспоминать о Мальхун хорошо, тепло… Карие глаза, большие, пленника смотрели разумно, совсем чуть-чуть горделиво, и отчего-то очень мягко… И вдруг Осману все недавние метания, терзания показались незначимыми… И зачем он мучил себя? Что такого случилось? Людей разрезали на части на площади? Это жизнь! Это просто жизнью пахнет!.. Кто знает, что завтра с ним самим случится!.. Он делает всё, как надо. Он не губит, а спасает своих. Это его запомнят, а не сыновей Тундара! И если он виновен, Аллах накажет его. А мучить, грызть себя — это идти против воли Аллаха!.. Глядение на это юное золотистое лицо, встреча глазами с этим мягким карим взглядом успокаивали Османа, будто согревали мягким теплом…

— Хорошо смотришь, — сказал Осман задумчиво.

Юноша наклонил кудрявую голову. Осману понравился этот жест, в меру почтительный, но не раболепный…

— Молчишь? — Осман уже с удовольствием начал говорить с пленником. — Молчишь, молчишь… Что за воин нарисован на твоём щите? Ваш бог?

— Это святой воин, — отвечал юноша медленно, потому что подбирал тюркские слова.

— Смотришь хорошо, а говоришь по-нашему плохо. Этот воин — слуга вашего бога, слуга Исы, сына Марьям?

— Можно и так сказать. Это Георгий Победоносец[250], храбрый воин. Он убил страшного змея-дракона и освободил красавицу…

— Удалец! А я не знал прежде, что вы, неверные, обожествляете своих воинов. Это хорошо. И у нас есть наши удальцы, Хатим и Али!.. Отец мне говорил о них, имам говорил… А панцирь, кольчугу — это я тебе попортил. Хорошо попортил?

— Битва есть битва, — ответил с удивительным добродушием пленник.

— Битва, битва! — ворчал Осман, однако пленник ему всё более нравился. — Я не старик, но ты-то и вовсе дитя, молоко матери не обсохло на твоих губах! Сколько тебе лет?

— Шестнадцать. А матери у меня давно нет, отец в прошлом году убит…

— Кто убил твоего отца? Наши не могли…

— В Эски Шехире мне сказали, что ваши, тюрки! — Юноша говорил смело, но с искренностью спокойной.

— А для чего ты ездишь в Эски Шехир? — строго спросил Осман.

— Мы платим дань эскишехирскому наместнику, — юноша говорил всё так же спокойно и искренне. — И мой отец, и дед. И я должен платить…

— Можешь теперь не платить. Ты под моей рукой теперь. Хочешь быть моим ортаком — содружником?

— Я хочу знать, кто убил моего отца.

— Где его убили? Где ваши земли?

— Харман Кая — наше владение, Приминиос — по-нашему. Ты не знаешь, господин? Это не так далеко от Биледжика.

— Нет, не знаю.