Осиновый крест урядника Жигина

Карька переступил передними ногами, наклонил голову и положил ее на плечо Семену, словно повинился, что помочь беде хозяина ничем не может.

— Ну, оставайся, пойду я, после еще наведаюсь, — Семен погладил коня по гриве и направился к крыльцу зимовья. Настроение им владело, как будто сам себе удавку на шее затягивал.

На крыльцо вышел один из варнаков, окликнул:

— Эй, извозчик, ты бы дров прихватил по дороге, печи пора топить, холодает.

В зимовье действительно было прохладно. Растопили две печки, поели и, не расходясь, сидели за столом, лениво переговаривались, и видно было, что всех клонит в сон, да и немудрено: спать вчера легли поздно, а утром Столбов-Расторгуев поднял ни свет ни заря, еще в потемках. Задремывал и Семен, клевал носом и вдруг встрепенулся, будто его окатили ледяной водой, чуть на ноги не вскочил, но вовремя удержался и продолжал делать вид, что засыпает, даже глаза прищурил, а сам вслушивался в разговор, внезапно возникший между варнаками, и даже не шевелился, боясь пропустить хоть одно слово. Разговор у них начался со вздоха:

— Эх, бабу бы щас, потолще да помясистей! Вот кровь заиграла бы! Третий месяц пошел, как бабу не видел, забыл, как от них пахнет.

— Как это — третий месяц? Не ври! Недавно в руках держал, вот и понюхал бы, чем от нее пахнет!

— Некогда было нюхать, сам знаешь, так ногтями цапнула, чуть глаз не вынесла, ногти у нее, как зубы у волчицы.

— Поезжай, наведайся, так, мол, и так, голубушка, ранение ты мне причинила, теперь отрабатывай, потому как по бабьей ласке я шибко соскучился.

— Я бы съездил, да дороги не знаю.

— Хочешь, подскажу?

— Да ну!

— Запряги, а после нукай! На прииск он ее отвез, сам-один, никого тогда с собой не взял. Там она и пребывает, в каком-то доме, а доглядывает за ней холуй Савочкина, плюгавый такой мужичонка, забыл, как зовут…

— Тимофей!

— Во-во, Тимофей. Сам слышал, как он докладывал нашему — все в порядке, супруга урядника в целости и сохранности, в хорошем домике, под надежным запором, не убежит…

— Так домов-то много на прииске! В каком именно?

— Ой ты, сладенький! Может, тебе еще и свечку запалить, и за ноги подержать… Откуда я знаю — в каком?! Сам узнавай, у Тимофея спрашивай…

— Да нет уж, я лучше без бабы поскучаю, голова дороже удовольствия.

— Ты, как старый петух, бежит за курицей и думает: «Не догоню, так разогреюсь…» Слюни пустил, а через губу переплюнуть — лень.

— Какая лень! Я же сказал — голова дороже!

И дальше покатился обычный разговор здоровых, молодых мужиков, живущих в воздержании: у кого какая баба была, и как он с ней любовным утехам предавался…

Семен продолжал сидеть, закрыв глаза, и даже голову опустил, словно и впрямь задремал. А сам едва себя сдерживал, чтобы не выскочить из-за стола и не кинуться на улицу запрягать Карьку. Долго сидел. Затем вскинул голову, потянулся, широко зевнул, даже рот не прикрыв ладонью, и сказал как можно спокойней:

— Пойду коня проверю, а то в сон клонит, аж глаза слипаются…

Ему никто не отозвался, не до него было варнакам, занятым сладким разговором.

Семен вышел на крыльцо, хлебнул полной грудью морозного воздуха и замер, будто этот широкий вдох встряхнул его и приклеил к столбу. Куда он собрался скакать сломя голову? На прииск, выручать Василису? А что он с ней дальше будет делать? Повезет в Ярск, в свою избенку? Вот обрадуется она таким хоромам! Он ведь надеялся, поверив Капитонычу, что сорвет на этом мутном деле, в которое его втянули, хорошие деньги. Но денег, похоже, не будет — никаких. Ни от кого. И явится он перед Василисой, имея кроме избенки лишь Карьку на котором можно, конечно, с ветерком прокатиться, да только всю жизнь ведь кататься не будешь… Выходит, прощай мечта о богатстве и довольстве? А коли так, и Василиса — прощай?

Стоял, подпирал спиной столб и никак не мог решиться, чтобы шагнуть.

Куда?

Неизвестно, сколько бы он еще простоял, если бы не память, она, живучая, ничуть не потускневшая от прошедших лет, явилась внезапно, словно спичка в темноте вспыхнула и озарила: статная, с покатыми плечами, тонкая в стане, плясала Василиса на вечерке, летела в воздухе длинная коса с зеленым бантом, и голос звонкий, слышимый даже сейчас, радовался и расплескивался над поляной за околицей:

Я люблю, когда пылает,
Я люблю, когда горит,
Я люблю, когда миленок
Про любовь мне говорит!

И так безудержно хлынуло в душу это видение, что растворились все сомнения, как соль, брошенная в кипящую воду.

Даже Карька, кажется, почуял, что владеет сейчас хозяином отчаянная решимость. Не переступал ногами и шею сам старался просунуть в хомут, в оглобли саней вошел послушно, не вздергивая, как обычно, голову, и с места тронулся сразу вскачь, раскидывая от себя снег на обе стороны.

Как ни торопился, как ни спешил Семен, а все-таки про осторожность не позабыл: свернул с торной тропы и дальше поехал по глубокому снегу — не ровен час, выскочит навстречу Столбов-Расторгуев со своими коршунами. Тогда уж точно голова на плечах не удержится.