Осиновый крест урядника Жигина

В колеблющемся пламени свечки ясно виделось, что парень, действительно, еще молодой, курчавая темная бородка только начинала отрастать на широких скулах, но взгляд из-под узких черных бровей был уже таким тяжелым, что хотелось отвести глаза, чтобы не смотреть. Но Земляницыну плевать было на тяжелый взгляд — страшнее видел. Не дождавшись ответа, он с размаху ударил парня в лицо, и тот, икнув, выплюнул вместе со сгустком крови половинку переднего зуба.

— Все до единого вышибу! — пообещал Земляницын. — Будешь только тертое дерьмо через тряпочку сосать! Отвечай, если я спрашиваю!

— А кто ты такой, чтобы я тебе отвечал? — парень снова икнул и сплюнул еще один сгусток крови.

Вместо ответа Земляницын растопырил пятерню, ухватил парня за волосы, и бревно еще три раза отозвалось на удары. Тяжелый взгляд у парня притух, в зрачках вспыхнули искорки неподдельного страха, да и мудрено было не испугаться Земляницына, когда он приходил в ярость.

— Ладно, — согласился парень, — скажу, что знаю, дайте только воды глотнуть.

— А воды не запасли еще, ваше превосходительство, — съехидничал Земляницын. — На речку надо сбегать, прорубь выдолбить — долго ждать придется. Комлев, принеси ему снега!

Комлев щедро, полную пригоршню, запихал парню в рот, и тот сморщился, разжевывая тающий снег, с трудом сглотнул и попросил:

— Руки бы еще развязали, совсем затекли…

— Может, чаю с баранками желаете, ваше превосходительство? Развяжу, когда расскажешь. Говори! — Земляницын отошел в сторону, прищурился и вдруг предложил: — А давай его на улицу вытащим и в снег зароем, может, к утру разговорчивей станет, если не околеет.

— Я мало знаю, — выдавил из себя парень. — Знаю только одно — уйти отсюда мы должны с каким-то золотом. Уйдем, и тогда у каждого своя доля будет. А больше ничего не знаю, нам Столбов не говорит.

— Кто такой Столбов? — быстро спросил Жигин.

— Главный наш. Теперь у него другая фамилия — Расторгуев. А еще раньше он Голубевым звался.

— А кто приказы отдает — Савочкин или ваш?

— Наш, конечно. Савочкин его слушается.

Жигин подошел ближе, наклонился над парнем:

— Скажи мне, братец, а зачем тебя в Елбань посылали? За женой урядника? И куда вы ее увезли?

— За женой урядника я не ездил, в зимовье оставался, а кто ездили, говорили, что баба бешеная, едва связали.

— Куда ее увезли?

— Не знаю, сначала на зимовье прятали, а после Столбов велел в попону закатать и сам увез куда-то. Один, никого с собой не взял.

Жигин отошел и сгорбился. Парень, похоже, говорил правду.

18

В зимовье царил такой страх, что иные из варнаков даже выскакивали на улицу, но Столбов-Расторгуев и там догонял их, размахивая плеткой, на конце которой, со свистом разрезая воздух, болталась внушительная свинчатка. Лупил всех без разбора. И тех, кто оставался в зимовье, и тех, кто вместе с ним ездили на прииск. Ярости его не было предела, он даже кричать не мог, только хрипел, как придушенный, и брызгал слюной. Когда же чуть успокоился и перевел дух, коротко приказал:

— Все, кто в зимовье оставался, завтра с утра, чуть свет, на коней. И не возвращайтесь, пока мне следы не отыщете. Трое здесь будут, остальные со мной поедут. Тоже с утра, как рассветет.

Еще до восхода солнца, в редеющих синих потемках, возле зимовья всхрапнули кони, заскрипел снег, послышались негромкие голоса, хриплые спросонья. После вчерашнего нагоняя никто не шутил, не смеялся, все были хмурыми и деловитыми — неглупые, сами понимали, что крепко лопухнулись, упустив двух сидельцев и прозевав веселого каторжного. Столбов-Расторгуев ничего не говорил, приказаний не отдавал, лишь сердито поглядывал из-под шапки, надвинутой на самые глаза. Но эти взгляды исподлобья были грозней, чем громкие крики и свист свинчатки на плетке.

Выехали гурьбой; добравшись до бугра, на котором вчера рыли снег Жигин с Земляницыным, разделились: одни направились на поиски следов, другие — на прииск.

Столбов-Расторгуев покачивался в седле, изредка шевелил своего коня стременами, по сторонам не оглядывался, ехал задумавшись и лишь время от времени, словно что-то вспомнив, встряхивался, и тогда плетка со свинчаткой полосовала воздух. Коня он не бил, жалел, ведь конь, если рассудить, не виноват в людском ротозействе.

На прииск заехали с дальней, нежилой, стороны, чтобы лишние глаза не видели, и сразу, не задерживаясь, проскользнули к дому Катерины. Столбов-Расторгуев соскочил на землю, прошелся туда-сюда, разминая ноги, и, не поднимаясь на крыльцо, постучал в окно, негромко позвал:

— Катерина, выйди.

Хозяйка, наскоро накинув шаль, выскочила на крыльцо. Торопилась, но лицо было совершенно спокойным, словно каждое утро заезжали в ее двор верховые с ружьями.

— Посмотри, Катерина, может, признаешь — кто такой? — Столбов-Расторгуев взмахнул рукой и с коня быстро сняли длинный куль, лежавший поперек седла. Положили на снег, раздернули в несколько раз завернутую рогожу, и под ней оказался человек. В разъеме раскрытых губ тускло поблескивали зубы, мерзлые глаза побелели, а неподвижное лицо обнесло инеем.